— Слушай, Иван! — оживленно произносит он. — Все забываю тебя спросить… Ты знаешь, что такое седло дикой козы? С чем его едят и вообще что это такое-разэтакое!
— Не знаю, Егор Ильич! — недоуменно отвечает секретарь. — Никогда не едал!
И тогда Егор Ильич звонко шлепает ладонью по хромовой голяшке сапога.
— Ах, мать честная! — огорченно восклицает он. — Ах, черт возьми! А ты, может, знаешь, кто едал его?
— Не знаю, Егор Ильич!
Проходит несколько минут, и лицо Егора Ильича делается почти грустным. Покачав головой, он шепчет:
— Эх, мать честная! Так и помрешь, не попробовав седла дикой козы!
— Ну, я пошел! — говорит Егор Ильич, легко поднимаясь с места. Он тепло пожимает руку секретарю, прямой и повеселевший, твердой походкой выходит в приемную. Наташа все еще печатает речь Ивана Васильевича; увидев Егора Ильича, она опускает голову, мочки открытых ушей становятся розовыми — девушка краснеет. Егор Ильич бросает взгляд на брошку — большую и яркую, — на лицо Наташи, и его внезапно пронзает мысль: ведь может быть и такое, что брошка и не велика. Он вспоминает, что в его времена носили платья до щиколоток, что и сам он пяток лет назад ходил в широченных брюках и ничего смешного в этом не видел. А в годы его юности носили сапоги гармошкой, шляпы-капотье и тросточку. Шляпа-канотье и тросточка Егору Ильичу не нравились, а вот о сапогах гармошкой он на заре туманной юности мечтал.
Перед мысленным взором Егора Ильича появляется Петр Верховцев, который желчно и неумно ругает молодежь. «Боже! — думает Егор Ильич. — А ведь я похож на Петьку! Чем я отличаюсь от него, когда пилю Наташу? И чем плохо в общем имя Мэри? Обычное, хорошее имя!» Чувствуя, что смущается — ну точь-в-точь как Наташа, — Егор Ильич торопливо подходит к ней, наклоняется и заботливо заглядывает в милое лицо.
— Ты вот что, Натаха! — с ворчливой лаской говорит он. — Ты сама реши, хороша ли брошка… Ты, Натаха, плюнь-ка на мои советы! Мало ли что эти пенсионеры накаркают!
После этих слов Егор Ильич как-то бочком выбирается из приемной и, мельком оглянувшись, видит широко открытые, сияющие Наташины глаза.
— Вот какая положения! — смешливо ворчит он себе под нос.
Егор Ильич выходит на улицу, останавливается и снова добро улыбается. «Открыт этот самый семафор, открыт!» — думает он и неторопливо идет домой. Уличный поток пешеходов уже притих, так как время среднее — до конца рабочего дня еще немало, но день уже кончается. Егору Ильичу непривычно идти в это время по притихшей улице.
