— Скажите, товарищ Пилипенко, как называется этот цветок? — сердито спросил Прохоров.
— Невеста.
«Ну конечно, — возликовал Прохоров, — цветок в кабинете Пилипенко должен называться невестой! Герань — это слишком просто, незатейливо; в герани нет того оттенка пилипенковской души, как сентиментальность. Этот старательный человек непременно говорит женщине: „Горлинка ты моя незабвенная!“, неотрывно глядит ей в глаза и ласково перебирает пальцами какую-нибудь оборку на ее кофточке. И женщины любят таких, как Пилипенко».
— Я вам приказываю, младший лейтенант, не обращать внимания на болтливость старшего по званию! — строго сказал Прохоров. — Слушайте, почему вы скрипите табуреткой?
— Раскачалась.
— Сама не раскачается, если вы перестанете таращить на меня глаза! — обозлился Прохоров. — Я же не таращусь на человека, который не знает разницы меж тем, кого столкнули с подножки вагона и кто сам спрыгнул с подножки! Извольте не таращиться!
— Слушаюсь, товарищ капитан!
— Я хочу, Пилипенко, чтобы вы спокойно и доверительно, словно пишете школьному товарищу, рассказали о смерти Евгения Столетова, — задумчиво сказал капитан Прохоров. — Забудьте о том, что вы милиционер — это раз! Не учитывайте того обстоятельства, что я лучше вашего знаю дело, — это два! И, ради бога, не старайтесь… Только не старайтесь!
Прохоров с таким же успехом мог попросить чеснок не пахнуть, как младшего лейтенанта Пилипенко не стараться: едва инспектор открыл рот, как все надежды капитана рухнули карточным домиком.
Пилипенко был милиционером и только милиционером; он и зачат был как милиционер, и сосал из груди матери милицейское молоко.
«Лишних два рабочих дня — вот чем это пахнет!» — грустно подумал Прохоров.
— Рассказывайте, Пилипенко!
— Двадцать второго числа мая месяца, — прокашлявшись, сказал Пилипенко, — в ноль часов двадцать три минуты машинист паровоза Фазин сообщил в диспетчерскую, что на шестом километре от станции Сосновка — Нижний склад, в четырехстах метрах от дороги на Хутор, им был замечен лежащий на земле неизвестный…
Ей-богу, Прохоров еще не встречал человека, который так полно соответствовал бы собственному протоколу — буковка совпадала с буковкой, интонация с интонацией, всегдашняя приблизительность и полуправда бумаги жила в голосе Пилипенко той же полуправдой и приблизительностью… Прохоров отвернулся от инспектора Пилипенко, разглядывая свои блескучие туфли из настоящей кожи, пропустил огромный кусок инспекторской старательности. Думал он в это время о том, что сапоги Пилипенко с утра были тоже хорошо вычищены, но вот к полудню запылились.
