Воцарившуюся тишину нарушил горестный голос Грома, затянувшего песню скорби над моим телом. Я глазами попросил его вложить меч в мою руку. Этот человек понял меня и, сделав это, наклонился ко мне, чтобы выслушать то, что я хотел ему сказать, ибо отпущенный мне Имиром срок подходил к концу.
– Пусть люди помнят, – удалось вымолвить мне. – Пусть весть о том, что здесь случилось, летит из деревни в деревню, из клана в клан, от племени к племени. Положите меня с луком и мечом в руках здесь, на этом самом месте, и насыпьте надо мной курган. Если дух поверженного мною божества вернется из бездны, мой дух всегда будет готов принять бой.
Гром стонал и бил себя кулаками в грудь, когда смерть, наконец настигнув меня в Долине Ужаса, смежила мне веки.
– Разве это империя? Срам один, а не империя. Пираты, вот мы кто! – ворчал Гунгайс.
Он вечно был чем-нибудь недоволен, этот воин с черными волосами, заплетенными в косы, и вислыми усами, выдающими его славянскую кровь.
Гунгайс резко, шумно вздохнул. При этом яшмовый кубок, который держала загорелая рука, наклонился, и фалернское запятнало пурпурную, с золотым шитьем тунику. Воин поднес кубок к губам и стал гулко глотать, фыркая по-лошадиному. Утолив жажду, вновь забрюзжал:
– Чем мы промышляем в этой Африке? Убиваем жрецов и богатых рабовладельцев, захватываем их землю. А кто ее обрабатывает? Вандалы? Какое там! Те же, кто гнул спину при римлянах. Мы идем по кривой дорожке римлян. Мы взимаем подати и оброк; мы вынуждены защищать свои владения от проклятых берберов. Нам не ужиться со здешними народами. Рано или поздно от вандалов и следа не останется, мы растворимся среди местных племен. Какой прок с того, что мы, горстка чужестранцев, захватили крепости? Для туземцев мы не годимся ни в союзники, ни в хозяева. Они нас ненавидят не меньше, чем римлян…
– Ненависть не вечна, – прервал его Атаульф. Он был помоложе Гунгайса, чисто выбрит, довольно красив и не столь неотесан, как славянин. Юные годы этого свева прошли при дворе императора Восточной Римской империи, где его держали заложником. – Здешние жители – еретики, и если бы мы, язычники, согласились принять арианство…[6]
– Нет! – Тяжелые челюсти Гунгайса с лязгом сомкнулись (будь у него зубы помельче, они разлетелись бы вдребезги). В темных глазах вспыхнул огонь фанатизма – черты, выделявшей его народ из всех славян. – Никогда! Это они должны покориться, а не мы! Мы-то знаем суть арианства, и если эти ничтожества африканцы не поняли еще, какую совершили ошибку, мы откроем им глаза! С помощью огня, меча и дыбы, если понадобится!
