Настоящей ночью механика мучает бессонница, жаркий озноб, ледяная лихорадка. Он боится закрыть глаза, выключить телевизор, на экран которого переносит свои тяжелые сновидения, непосильные мечты.
— Охренненный аппарат, доктор, за меня мечтает и сны видит, освобождает меня от этой собачьей работы.
— Мне бы хотелось вас прослушать, Бартоломеу. Знаю, что вы этого не любите, но…
— Мне не нравится, когда вы велите мне дышать, не дышать. Такие вещи по приказу не делаются.
— Но надо ж узнать, как ваши легкие, как сердце…
— Я держусь не сердцем. У меня другой якорь.
— Готов поспорить, что мечты.
— Память. Моя жена еще помнит обо мне. Мы уходим из жизни, когда нас забывают, а не тогда, когда умираем.
— Жена о вас помнит. И дочь тоже.
— А, Деолинда. Она-то точно помнит.
Он поправляет покрывало так, чтобы оно свисало до пола. Он знает: под кроватью дремлют привидения. Привидения и ящик из-под инструментов.
— Не люблю я дышать, когда вы тычете мне в спину этой вашей штукенцией. Последний вздох мой забирайте, так и быть, но это уж после смерти.
Под конец случается то же, что и всегда: больной сует врачу в папку пачку почтовых конвертов. Очередные письма, которые он просит отнести на почту. Сидониу пытается по буквам разобрать кое-как накарябанные адреса.
— Зря вы тут что-то высматриваете, доктор. Я пишу, как осьминог, пользуюсь чернилами, чтобы меня не было видно.
— Я не высматриваю. Я просто обратил внимание, что одно из этих писем адресовано Колониальной судоходной компании. Но разве она не закрылась?
— Должна же на ее месте быть какая-нибудь другая компания. Да хоть Неоколониальная судоходная… Кто его знает…
— Ну хорошо, я письмо отправлю, оно придет по этому адресу, остальное не в моей власти.
— Но я вас прошу, будьте осторожны… не показывайте письма и не рассказывайте о них нашему Администратору.
— На этот счет не беспокойтесь.
— Боюсь я этого Алфреду Уважайму.
— Но почему?
— Этот сукин сын ненавидит мое прошлое, говорит, что у меня ностальгия по колониализму…
Районный Администратор озабочен развенчанием культа Бартоломеу. Когда механик сходил на берег с борта «Инфанта дона Генриха», на него смотрели, как на героя — покорителя морей. Уважайму, чтобы развеять героический ореол вокруг деяний Бартоломеу, твердит: «Колонизаторам для показухи нужен был на судне один декоративный негр». Чернокожего держали на корабле не за его личные заслуги, а как оправдание бессовестной лжи о том, что расизма в португальской колониальной империи не существует.
