На это солидный муж Марты сказал, вперившись в голубое зеркало позади бара: «Тебе известно, что делает зверь, чтобы высвободить попавшую в капкан лапу? Он ее отгрызает. Но потом, конечно, становится калекой: не может ни прокормиться, ни самостоятельно выжить».
«Ты про Марту», — сказал Эндрю.
«Про нее самую. И теперь я тоже навсегда калека, поскольку женился по любви на необратимо разбитой женщине, которая не способна заниматься своим делом. Спасибо господину Самозванцу Эндрю».
«Это я — господин Самозванец Эндрю?»
«Да, ты, со своими мягкими, благонамеренными и подкупающими глупостями, — это метод работы самых опасных убийц. Давай еще по одному».
Чтобы как можно скорее отдать моральный долг солидному мужу Марты, выпив с ним еще, хотя и вопреки собственному желанию, Эндрю поднял бокал — и хрусталь выскользнул у него из пальцев. Пытаясь поймать бокал, он зацепил рукавом стоявшую на стойке пиалу с орешками, но, столкнувшись с внезапной необходимостью исправить две оплошности одновременно, ничего не поймал, и все это — бокал и его содержимое, включая кубики льда и дольку лайма, а вслед за тем и каскад орешков — обрушилось на брюки солидного мужа Марты.
Тебя не оскорбило то, что он сказал — этот солидный муж Марты? Не разозлило?
Нет, он ведь оперный певец. Опера — это искусство несдерживаемых эмоций. Такие, как он, часами поют об одном и том же. Но его слова, пусть и произнесенные бас-баритоном огромной, устрашающе-царской звучности, были сущей правдой. Ни обиды, ни злости я не почувствовал — во-первых, потому что уже сам все это о себе знал, а во-вторых, потому что в моем мозгу имеется лакуна, отчего дар обижаться или сердиться, наряду с прочими добродетелями, мне совершенно чужд. У меня его нет. Глубоко-глубоко, в пучинах моей души, если таковая вообще существует, меня совершенно не трогает то, что я сделал. Призрачный оттенок сожаления из-за мертвых младенцев, мертвых жен, ненароком разожженных пожаров и прочих бедствий иногда гонит меня — во сне — в такие дали, где я не сумею никому навредить, но в жизни, наяву, я не терзаюсь чувством вины.
Однако после этой ужасной трагедии — смерти вашего ребенка — ты впрыгнул в автобус и уехал в западную Пенсильванию. Ведь так? Или сейчас ты утверждаешь, что тебе это пригрезилось?
Нет, все случилось именно так, как я описал.
Тогда получается, что ты убегал — наяву, а не только во сне? Не похоже на человека, которому неведомо чувство вины.
