Атмосфера в Москве была более дружественная. В Петербурге везде человека воспринимали формально, только как клиента - говори, что ты хочешь, плати и иди вон. В Москве люди были более дружелюбны, общение не таким формальным. Везде ты чувствовал себя желанным гостем, официанты старались запомнить твоё имя, ты мог свободно познакомиться и поболтать с чужим человеком, который оказался твоим соседом - никакого снобизма и рыбьих глаз. Московские театры были лучше, особенно Московский Художественный театр и кабаре “Летучая мышь”. Они не имели себе равных в стране.
Каждый ямщик, доставляя тебя из одного места в другое и дальше, заводил с тобой разговор. Среди них было немало “философов”, которые любили порассказать о своём опыте общения с седоками. Старый друг моего отца фон-Вакано (fon-Vacano), который приехал в Самару из Австрии 30-35 лет назад, очень точно описывал разницу между Самарой, как провинциальным городом, и столицей Санкт-Петербургом. Он говорил, что в провинции, если ты приходишь к кому-то в гости, то не важно, когда ты придёшь - в любое время дня тебе окажут гостеприимство. Если ты пришёл незадолго до обеда и тебе нужно будет уйти, хозяева накроют обед раньше ради тебя. Если ты пришёл уже после чая, то для тебя снова организуют чай. В Петербурге хозяева отложат обед, если явился гость, и пообедают после того, как он уйдёт.
Когда мы вновь вернулись в Петербург, то получили официальный отказ в увеличении кредита с формулировкой: “Совет считает, что настоящее положение дел удовлетворяет Банк”. Именно это нам было нужно.
Я вернулся в Самару, пошёл в банк и положил это письмо на стол управляющего без всяких комментариев. Он его прочёл, отдал мне и заговорил о всяких пустяках. И это было началом нашей дружбы. Он никогда больше не упоминал о продаже Перовского.
А через две недели я получил приглашение на чай от Сурошникова. Я не мог отказаться - он был вдвое старше меня и у него были дети моего возраста. После чая мы пошли в его кабинет. Примерно час мы болтали о том - о сём, а потом он спросил, сколько же сейчас стоит Перовское. Я назвал прежнюю цену. Он высказал сомнение по поводу этой цены, но сам не назвал свою.
Эта комедия с приглашениями на чай повторялась три или четыре раза. И только однажды Сурошников между прочим назвал цену в ПО руб. за десятину. Но я продолжал повторять как попугай одно и тоже - “сто тридцать рублей”, избегая какого-либо торга.
Однажды, в феврале 1916 г., мне позвонил мой сосед, Павел Шихобалов, который жил на противоположной стороне улицы. Он был нашим защитником во время неурядиц с банками. Я пришёл к нему, и после короткого разговора он задал мне прямой вопрос: “Продаём ли мы Перовское, и какую цену я назвал Сурошникову?” Я ответил - “сто тридцать рублей за десятину”. Он хотел услышать от меня честный ответ, называл ли я цену более низкую. Я ответил, что “определённо, нет”. Тогда Павел стал расспрашивать о количестве скота, лошадей и прочем. Я сходил домой и принёс опись имущества. Когда он усомнился в правильности цен на всё это, я сделал ему предложение: продать ему половину лошадей и скота по цене, указанной в описи, но эту половину он выберет сам.
