— А зачем? Окружают нас.
— Не бойси, не бойси… Это какой еще целуек по-падетси.
— Ска-ажешь тоже. Немец — а человек?
— А то как же… И он целуек.
…На перекрестке дороги — здание: винный склад.
Поставил у входа солдата, опасаясь, как бы не перепились люди. И вдруг подумал о раненых.
Поил лежащих на земле людей коньяком из жестяной кружки, придерживая их головы.
Оглянулся.
…Рот человека был разворочен. Мужественно и добро глядели в его глаза глаза солдата.
— Ребятам… привет…
…Сколько раз Петр Ильич спрашивал себя, как пронести сквозь жизнь силу этих последних слов, доверенных ему?
Спрашивал. А ответить не мог. Не умел.
…А ее последних слов он не слышал.
Выписываясь из госпиталя и очень сильно жалея Петра Ильича, летчик Вася вызвался отвезти его матери посылочку в Ленинград.
Петр Ильич собирал посылку дрожащими руками.
— Все будет в порядочке, капитан, — сказал ему Вася. — Разыщу. Повидаю. Ты — уповай. Лежи и почитывай свои книжки.
Возвратившись в Пермь через восемь дней, летчик пришел к нему и молча опустил голову.
Он застал ее умершей. У стола.
Она сидела, словно уснув, уронила на руки голову. В их доме, в их комнате, на старом клеенчатом, таком знакомом ему диване.
…Сколько мне было месяцев тогда?.. Должно быть, девять.
Я помню, в столовой горела лампа. Из полутьмы наплывал на меня ее огонь. Лампа была керосиновая. Чуть вздрагивал язык огня — алый в том месте, где фитиль.
Желтые крылья трепетали на потолке, осененные светлым сияньицем.
Я сидел на диване, в углу столовой. Диван был кожаный и холодил ноги. Из дыры в клеенке торчали вата и волос.
И вдруг я попытался первый раз в жизни встать на ноги, чтобы дотянуться до огня, словно возможно мне было до него дотянуться. Я его перехватывал в воздухе и говорил: «Мама!»
— Илья, Илья, смотри!.. — услышал я завороженный голос матери.
Отец взял меня и подбросил к лампе. Блеснули его очки. Огонь отразился в них. Свет!
Я тянулся к огню, как великан, короткими и толстыми руками. Я открыл свет.
Он слился для меня с тихим голосом матери. Ее улыбкой. Глазами.
Одна! — среди четырех стен.
Мама! Знала ли, что он не забыл о ней? Что он слышит ее? Что ему тепло от ее тревоги и памяти — единственной, в которую он верил? Слышала ли, что он голоден оттого, что ей недостало хлеба?
…Он приносил еду — консервы, хлеб — Жуо. Жуо была француженкой. Он встретил ее на дорогах Германии— она пробиралась на родину.
Их дом был покинутым домом. Когда они открывали окна, по комнатам разлетался пух от порванных перин.
