— А мне не хочется… Жарко. И туфли жмут.
Она принялась доедать котлету…
Райк отошел. Петру Ильичу почудилось, что на лбу у бедняги выступили капельки пота.
— Вика, что это значит?! Ты кто? Дикарь?
— А мне неинтересно с ним танцевать. И неинтересно здороваться. Он — зануда.
— Что?!.. Ну, знаешь, матушка…
Музыка умолкла. В наступившей тишине послышались шум моря и голоса у соседних столиков.
И вдруг заиграли опять. То, что играли, не было танцевальной музыкой, не повторяло ни одной хоть сколько-нибудь знакомой мелодии. Из глубокого ровного поля звуков вырвался незавершенный звук трубы. И снова: рояль, скрипка. И вдруг опять труба. Она умолкала на самом высоком тоне, оставляя после себя острую тоску и волнение.
Перестали играть. Последним был высоко взвившийся звук трубы.
Петр Ильич оглянулся и увидал Керда, торопливо шагавшего к их столику. Он вел за собой молодого человека невысокого роста, с очень спокойным, безмятежным лицом и гладко зачесанными белокурыми волосами.
— Познакомьтесь, пожалуйста, — запыхавшись, сказал Керд. — Это наилучший танцор, Вики. Увидите!
— Лихтэн-Соколя. Мишель.
— Глаголева. Вика.
— Лихтэн-Соколя.
— Глаголев.
Заиграли вальс.
— Он — трубач. Его дед был русским, — зашептал Петру Ильичу Керд, когда Вика и «наилучший танцор» отошли от столика. — Он местный. Таллинский. Здесь и родился. Юноша с очень сложной судьбой. Но прекрасный, ровный характер… А впрочем, об этом после. Я попросил… Его отпустили товарищи. Он действительно хорошо танцует.
— Вы сказали — трубач?
— Да, да… Трубач. Он учится в консерватории, Будущий преподаватель вокала.
— Преподаватель вокала? А я думал — балета. Он смахивает на лебедя. И притом — умирающего. Посмотрите-ка на выражение его лица… А впрочем, я и сам не буду смотреть. Еще рассмеюсь, чего доброго.
Керд дробно, по-старчески захохотал.
— Умирающий лебедь?.. Но почему же, дорогой друг? Спокойный, выдержанный, красивый молодой человек.
— Но у меня такое впечатление, что он сейчас вспорхнет и мерно, с глубочайшей значительностью поплывет в воздухе.
Музыка оборвалась.
Поддерживая Вику под локоть, «наилучший танцор» возвращал ее Петру Ильичу. Лицо его было спокойно, чуть ли не высокомерно. Только волосы слегка растрепались.
Он поклонился Петру Ильичу и, не глянув на Вику, будто исполнив, в угоду старому другу, скучнейший долг, ушел в закрытое помещение ресторана.
Петр Ильич поскорее отвел глаза от узкой спины музыканта… «Мишель! А осанка?.. Осанка?..»
