Как свеж должен быть эмоциональный фон художника, как должен он быть внутренне свободен, чтобы вершить суд правый и свежо оглядеть чужую работу. Ибо подлинный суд — суд первого волнения.
Певческая трибуна была своеобразным торжеством конструктивизма. Но будучи глубоко рациональна, она хранила в себе нечто сказочное. Зев гиганта. Рыба. Ожившее чудовище.
…Они стояли рядом, как двое товарищей, — Петр Ильич и Вирлас, которым не надо говорить, чтобы друг друга понимать. Ее сухие волосы, разлетевшиеся на ветру, когда они спустились на неогороженный участок певческого поля, щекотали его подбородок.
Но на этот раз она была действительно занята не только им: прикидывала что-то свое, покусывая нижнюю губу, сделавшись тихой.
Не была бы Зина человеком, страстно отданным своему делу, вряд ли она умела бы так удивляться и так спокойно и вместе взволнованно радоваться тому, что видела. Профессия, ею избранная, — Петр Ильич не раз в этом убеждался, — стала ее вторым обликом. Она в нее не рядилась, как рядится множество женщин. Работа не украшала ее, а истребляла.
Вот она, его товарищ и помощник. Стоит подле и смотрит вокруг внимательно и завороженно.
Как же могла эта Вирлас, которую он так знал и так готов был уважать, как могла она, теряя такт и чувство меры, становиться Вирлас-Петрушкой? Как ухитрялась вызывать в нем чувство пренебрежительной досады? Это чувство, ему несвойственное и оскорбительное для человека, унижало другой раз его самого.
Прищурилась, пошла вперед, что-то насвистывая… Медленно обошла эстраду. Вскинула голову. Очень медленно, все еще будто прикидывая что-то, поднялась по ступенькам и оглядела снизу обшивку козырька.
— Петр Ильич, — тихонько сказала она, проверяя акустику.
Козырек подхватил ее шепот. Она шепталась с козырьком, очень маленьким на очень большой эстраде, рассчитанной на множество людей.
— Петр Ильич!.. Петр Ильич! — Она выбрасывала его имя в жару, в день, в свет.
Тотчас же пришла привычная досада. Он перестал ее замечать.
…Отойдя от машины, в глубине поля стояли Вика и архитектор Райк.
— Рвать цветы — это, право, самое умное, что можно придумать в такую хорошую погоду, — говорил молодой эстонец, довольно, впрочем, насмешливо, и Петр Ильич не сразу понял, к чему относится выражение насмешки в его голосе — к Вике, к осмотру певческого поля или к нему, Петру Ильичу, если не вовсе старому, то уж, во всяком случае, пожилому «хрычу».
Потом он вспомнил, что это привычная ироническая, так сказать, поза, усвоенная нынче многими архитекторами. Подразумевались бесчинства рабочих-строителей, с их вечными перекурами; бюрократизм вышестоящих архитектурных организаций; отсутствие материалов, — попробуй добудь кусок алюминия для фасада, ну, скажем, летнего кафе. Зарежут! Не дадут. А мы не лыком шиты. За границей бывали. Нас добивают темпы. Стены плохо оштукатурены, дома собирают из блоков, которые приходится друг к другу пригонять!
