И жили, жили в тишине ночи пролетевшие через годы слова ее жестокого признания.
…Война — нарушение естественных для человека привязанностей и простых забот.
Война — цепная реакция разрушения. Сердца людей — как истощившаяся земля, которая много лет не была под паром.
После конца войны его задержали в Германии, почти на целый год. За это время он успел побывать в Ленинграде четыре раза.
И вот в пятый наконец возвращался домой. Навсегда.
Домой!.. Странное, нелепое и прекрасное слово: «дом».
Как глупо, как беспомощно он тогда опустился на пол. Осел в отслужившей свой срок шинели на чемодан, набитый тряпками, которые вез для нее.
До сих пор чувствует он на ладонях щетину своих небритых щек. По-бабьи, по-бабьи, да, да, по-бабьи он заслонил лицо руками.
Войдя в пять утра в свой дом, он увидал на вешалке— как в романе! — чью-то чужую шинель.
Шинель была темной… морская. И он ужаснулся этому. Словно то было важно, к какому роду войск принадлежало обмундирование человека, повесившего шинель в прихожей дома деда его — Ивана Всеволодовича Глаголева; дома его отца — Ильи Ивановича Глаголева; в доме его — Петра Ильича Глаголева!
Она вышла к нему в коридор в халате поверх ночной сорочки.
Она встретила его взгляд и отчетливо сказала:
— Да!.. Да, да, да, — будто выплевывая это страшное «да» в его глаза, в его сердце.
Он сидел на опрокинутом чемодане и заслонял руками лицо. И увидев его таким жалким, распаляясь сознанием своей вины перед ним, она сказала:
— Неправда! Ты догадывался!..
Босые ноги жены стояли носками внутрь. Рука взлетела в воздух, и халат распахнулся. Из-под рубахи выглянула полная и уже начавшая обвисать грудь — грудь, которая выкормила его ребенка.
Жестко падали на лоб и глаза ее черные волосы.
…Зачем не смилостивилась? Зачем не солгала в тот единственный раз, когда он хотел бы услышать от нее неправду?
— Я… Я не люблю… не любила тебя!..
— Не любила? — приподнимаясь нелепо и медленно с чемодана, спросил Петр Ильич.
— Да, да!.. Что же делать?!.. Я не могла смиряться!.. Хотела. Старалась. А не могла…
…Зачем тогда, при расставании, занеслась над душой его эта рука? Зачем, раз все и так для человека было потеряно, нужны ей были слова запоздалого и такого страшного признания?
— Папа, папочка!.. — голос Вики.
Она меня не любила! Ты слышишь, девочка? Она меня не любила. Она меня никогда не любила. Все было ложью.
И тогда была ложь, когда мы шли по степи, в тот самый первый раз, юные, как ты, Вика.
