Ахилл, переводя дыхание, подбежал к Патроклу. Тот стоял, стискивая в потном кулаке нож, дрожа с ног до головы. Он еще не понимал, что все кончилось.
— Эвоэ![3] – крикнул победитель, в восторге потрясая ножом, окровавленным по самую рукоятку. — Эвоэ! Я их убил!
Но лев–самец был еще жив, хотя стрела Ахилла и пробила ему сонную артерию. Он перестал выть, приподнялся на передние лапы, с трудом повернув тяжелеющую голову, посмотрел на свою мертвую подругу — и тихо застонал. Не замечая застывших на месте мальчиков, зверь страшными усилиями проволочил свое уже одеревеневшее тело на два десятка локтей, дополз до распростертой львицы и с тем же мучительным воплем опустил голову на ее морду. Окровавленный язык тихо лизнул остановившиеся глаза. По громадному телу зверя прошла сильная судорога, и он тоже замер, будто обнимая передними лапами львицу.
— Ты их убил! — вдруг осознал происшедшее Патрокл. — Ты один убил и льва, и львицу, мой Ахилл! Ты — самый великий охотник в мире! Ты — как Геракл!
Он плясал от восторга, размахивая руками, будто обезумев от только что пережитого потрясения и нахлынувшей затем радости.
Но Ахилл стоял неподвижно. Он смотрел на львов, и его не по–детски широкие плечи начинали все сильнее дрожать. Наконец, он расплакался, уже не сдерживаясь, мгновенно снова став семилетним ребенком.
— Что с тобой? — вновь испугался Патрокл.
— Ничего.
Он подошел к побежденным хищникам и тихо провел ладонью по косматой гриве мертвого льва.
— Тебе их жалко? — спросил, подойдя к нему Патрокл. — Но они бы нас убили и сожрали.
— Да. А как ты думаешь, люди могут так же любить друг друга?
— Я не знаю…
— Не могут, наверное. По… пойдем к ручью. Смотри, сколько на мне крови. Мухи будут лезть. Идем…
* * *
Михаил оторвался от исписанного мелкими строками желтого, как медовая лепешка, пергамента, и в полном ошалении уставился на турка, все так же невозмутимо сидящего на нескольких старых газетах, в классической турецкой позе, со скрещенными ногами.
Турок был тоже абсолютно классический — небольшой, крупно–курчавый, коричневый, как мулат. Разве только одетый не в шальвары и феску, а в обычную клетчатую рубашку с погончиками и довольно новые джинсы. Одна сандалия была у него на ноге, другая валялась в стороне, и он почесывал зажигалкой босую ступню.
На газете перед турком были небрежно разложены какие–то безделушки и еще четыре тугих пергаментных свитка, таких же, как тот, что Миша растерянно вертел в руках.
