- Среди нашего брата есть хищники... Охотники-хищники... А другие любят просто походить по лесу. На мелкого зверя. На птицу...
- Скажу я вам... Столько людей пострадало, а никто за это не ответил. Посадили директора атомной станции и скоро выпустили. В той системе, кто был виноват - очень трудно сказать. Если вам приказали сверху, что вы должны были делать? Они что-то там испытывали. Читал в газетах, что военные плутоний нарабатывали... Для атомных бомб... Поэтому и громыхнуло... Если грубо, то вопрос стоит так: почему - Чернобыль? Почему - у нас? А не у французов или у немцев?
- Застряло в памяти... Такое дело... Жалко, что ни у кого не осталось тогда ни одного патрона, нечем было пристрелить. Того пуделька... Двадцать человек... Ни одного патрона к концу дня... Ни одного патрона...
Монолог о том, что мы не умеем жить без Чехова и Толстого
"О чем я молюсь? Спросите меня: о чем я молюсь? Я не в церкви молюсь. Про себя... Я хочу любить! Я люблю! Я молюсь за свою любовь! А мне... (Обрывает фразу. Вижу, что говорить не хочет.) Вспоминать? Может, надо на всякий случай оттолкнуть от себя... Отодвинуть... Я таких книг не читала... В кино не видела... В кино я видела войну. Мои бабушка и дедушка вспоминают, что у них не было детства, была война. Их детство - война, а мое - Чернобыль. Я оттуда... Вот вы пишете, но ни одна книга не помогла мне, не объяснила. Ни театр, ни кино. Я разбираюсь в этом без них. Сама. Мы все переживаем сами, мы не знаем, что с этим делать. Умом я это понять не могу. Особенно растерялась моя мама, она преподает в школе русский язык и литературу, всегда учила меня жить по книжкам. И вдруг таких книжек нет... Мама растерялась... Без книжек жить она не умеет... Без Чехова и Толстого.
Вспоминать? Я хочу и не хочу вспоминать... (То ли прислушивается к себе, то ли спорит сама с собой.) Если ученые ничего не знают, если писатели ничего не знают, тогда мы им поможем своей жизнью и смертью. Так считает моя мама... А я хотела бы об этом не думать, я хочу быть счастливой. Почему я не могу быть счастливой?
Жили мы в Припяти, рядом с атомной станцией, я там родилась и выросла. В большом панельном доме, на пятом этаже. Окна - на станцию. Двадцать шестого апреля... Их было два дня - последних два дня в нашем городе. Его уже нет. То, что осталось, уже не наш город. В тот день сосед с биноклем сидел на балконе, наблюдал за пожаром. А мы... Девчонки и мальчишки... Мы на велосипедах гоняли на станцию, у кого велосипедов не было, те нам завидовали. Никто не ругал. Никто! Ни родители, ни учителя. К обеду на берегу реки не стало рыбаков, они возвратились черные, так за месяц в Сочи не загоришь. Ядерный загар! Дым над станцией стоял не черный, не желтый, а голубой. Но нас никто не ругал... Воспитание, наверное, такое, что опасность могла быть только военная: взрыв слева, взрыв справа... А тут - обыкновенный пожар, тушат его обыкновенные пожарники... Мальчишки хохмили: "Выстраивайтесь длинными рядами на кладбище. Кто выше - тот умрет первый". Я - маленькая. Я не помню страха, я помню много странных вещей. Подружка рассказывала, как они со своей мамой ночью закапывали во дворе деньги и золотые вещи, боялись забыть это место. Моей бабушке, когда ее провожали на пенсию, подарили тульский самовар, она почему-то больше всего беспокоилась об этом самоваре и дедушкиных медалях. И о старой швейной машинке "Зингер". Нас эвакуировали... Это слово "эвакуация" принес с работы папа: "Мы уезжаем в эвакуацию". Как в военных книжках... Уже сели в автобус, папа вспоминает, что он что-то забыл. Бежит домой. Возвращается с двумя своими новыми рубашками... На вешалке... Это было странно. У солдат неземной вид, они ходили по улицам в белых маскировочных халатах и масках. "Что с нами будет?" шли к ним люди. "Почему вы у нас спрашиваете, - злились они, - вон белые "Волги" стоят, там начальство".
