«Спалишь колхозное добро – расстреляем!»
Боязно, тяжело, а не откажешься: требовали обстоятельства, интересы Родины, как твердил председатель колхоза «Красный боец» Федор Митрофанович Лодыгин, вернувшийся с фронта без правой руки. Человек большевистской закалки, крутого нрава, он, несмотря на то что был другом моего отца, который потом погиб на войне, частенько мне напоминал: «Спалишь гумно с хлебом – будем судить как врага народа». И случись что – не пожалели бы. В ту пору расстреливали с двенадцати лет. За десяток колосков или дюжину гороховых стручков сажали в тюрьму.
Так что в овине я подвергался смертельной опасности не только со стороны дьяволов-огуменников.
С вечера я бодрился. Не спеша, деловито раскочегаривал огромную печь-каменку, пек картошку. Но с приближением ночи страх меня охватывал все больше и больше. Порой он становился невыносимым, и я вылезал через окошко на улицу. В деревне – ни огонька. Царит тишина, но какая-то настороженная, жуткая.
Скорей бы прошло время с полуночи до трех часов утра! Но петушиного пения не услышишь – не то что петухов, а даже кошек и собак сельчане с голодухи всех начисто переели.
Берешь себя в руки и опять лезешь в овин. Сначала просунешь в окошечко голову, с опаской осмотришься, не стоит ли за каменкой или в каком-нибудь углу черт… и начинаешь копошиться. Проталкиваешь в топку тяжелющие березовые кряжи, орудуешь кочергой. И ждешь, ждешь: да скоро ли наступит утро, когда же, наконец, бабы закончат обмолот жита!
Голод – не тетка, а смерть
Рано или поздно они с этим делом управлялись. И тогда я наверстывал уроки (от сверстников я отставал в учебе на полтора-два месяца). К половине зимы картошка у всех кончалась, и в школу, за семь километров, ходили мы голодные. И полубосые, полураздетые. На большой перемене давали по поварешке каши, которую детвора ждала с нетерпением, так что никакая учеба на ум не шла: ждали еды.
Не всегда, но иногда ее привозили, половину этой ячневой кашицы я «воровски» укладывал в баночку и прятал в сумку. Дома этой каши от меня ждали умирающие с голоду две младшие сестренки и семилетний братик Леня.
И однажды, в один морозный день, он так ее и не дождался. Вскоре вслед за ним умерла и мать. По той же причине.
После уроков я, бывало, ходил на то самое гумно, где осенью сушил в овине снопы, и целыми часами, до изнурения, рылся в мусоре.
Но чаще всего – напрасно. В трухе не оставалось ни зернышка, ни горошинки, вся она была сто раз рыта-перерыта и людьми, и мышами…
