Анна Ивановна была его приятельницей, заступницей перед маменькой и советчицей.
— А ты как, на которую наметил? — спросил и весело и вместе не без задней мысли Бегичев.
— Будь беззаботен, — расхохотался Грибоедов, — я расхолодел.
— А?.. — Бегичев шепотом назвал: — Катенька.
Грибоедов отмахнулся.
— Роскошствуешь и обмираешь? — подмигнул Бегичев.
— Да я ее навряд и увижу.
— Ты в нее тряпичатым подарком стрельни, — посоветовал Бегичев, — они это любят.
— В Персии конфеты чудесные, — ответил задумчиво Грибоедов, жуя халву.
Бегичев щелкнул себя по лбу:
— Позабыл конфеты, ты ведь конфеты любишь, сластена.
— Не тревожься. Здесь таких конфет вовсе нет. Там совсем другие конфеты. Вообрази, например, кусочки, и тают во рту. Называется пуфек, или вроде хлопчатой бумаги, и тоже тают. Называется пешмек. Потом гез, луз, баклава — там, почитай, сортов сотня.
Бегичев чему-то смеялся.
— Маменька-то, — сказал он вдруг, — я ее с месяц уже не видал. Прожилась совсем.
Грибоедов помолчал.
— А твои заводы как?
Он огляделся вокруг.
— У тебя здесь перемены, как будто просторнее стало.
— Сердце мое, — говорил Бегичев, — ты нисколько не переменился. Заводы у меня совсем не идут. У жены что дядей, теток!
Бегичев все строился и пускал заводы, но заводы не шли. Состояние жены проживалось медленно, оно было значительное. Женины родственники вмешивались в дела и наперерыв давали советы, бестолковые.
Потом Бегичев повел его в диванную, Грибоедов забрался с ногами на широкий, мягкий, почти азиатский диван. Бегичев притащил с собой вина и запер дверь, чтоб Пифон не подслушивал.
— Я сегодня в вихрях ужасных, — сказал Грибоедов и закрыл глаза. — Все пробую, все не дается. Я, вот погоди, переберусь к тебе, на твой диван совсем. Поставишь мне сюда стол, и буду писать.
Бегичев вздохнул.
— Перегори, потерпи еще. Поезжай в Персию на год.
Грибоедов открыл глаза:
— Маменька говорила?
— Да что ж маменька, у маменьки пятнадцать тысяч долгу у старика Одоевского.
И, взглянув в глаза Бегичева, Грибоедов понял, что не о маменьке речь.
— Я уже давно отказался от всяких тайн. Говори свободно и свободно.
— Тебе в Москве нехорошо будет, — сказал Бегичев и снял пылинку с грибоедовского сюртука. — Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться.
Грибоедов взмахнул на него глазами:
— Ты обо мне как о больном говоришь.
Бегичев обнял его.
— У тебя сухая кровь, Александр. Тебе самому, мой единственный друг, здесь не усидеть. Вспомни, как перед «Горем» было: бродил, кипел, то собирался жить, то умирать. И вдруг, как все пошло!
