Вот и теперь, хоть и дождик кропит, Арина Васильевна сидит на завалинке под крытым еще покойным мужем крылечком. Тогда, в давно ушедшие годы, знаменито он его оборудовал, кружевною резьбою обшил поверху, расцветил охрой и суриком. Теперь от этих узоров и следа нет, а резное кружево лишь кое-где клоками догнивает. Да и сама крыша сгнила — вся протекает.
Вдовство горькое.
Большая мутная капля собралась под трухлявой тесиной, затяжелела и упала на щеку Арины. Вдова не смахнула ее. Капля покатилась по щеке, оставляя за собой блесткий следок, затекла в морщину у губы, в ней и осталась. Вот с этого крылечка, с этой вот треснувшей, обломавшейся уже ступеньки последний разок на него глянула Арина. Обернулся тогда он, тряхнул картузом, и поворотил за угол. Только всего и было при расставании.
Ступенька-то треснула и обломилась. Так и бабья жизнь тоже треснула тогда, тоже обломилась.
Осенний дождь зачастил, слился в одну серую, мутную пелену с наползшими сумерками. И соседской крыши видно не стало. Только слышно, как капли по лужам стегают.
Что уж там гадать-вспоминать! В избу пора. Скоро и ночь. Вдовья, одинокая, долгая ночь.
По блесткому следку дождевой капли другая покатилась — он или так это? Только померещилось? Тот, что на Шиловской горе, кривой?
Кривому ему и быть теперь надо. Головинские мужики ему тогда начисто глаз выбили, всем это известно и урядник Баулин говорил. Ногу тогда тоже перешибли. Ване, соколику.
Он ли? Откуда? Ведь столько годов вести о себе не давал.
Нет, не он. Все обличье другое. А вот как бровью повел, — будто он, Ваня мой ненаглядный, будто с того света сошел. Воротился.
Он! Он это, — стучит бабье сердце во вдовьей посохшей груди, — он! Помолоду оно трепыхается, жаворонком поет, а не серой кукушкой стонет.
Он! Ваня это!
Так трепыхнулось сердце, что Арина Васильевна даже за грудь схватилась. А нету ее, груди. Уплыли обе лебедки белые. Зачахли одни, без ласки милого. Иссохли.
Нет, не он это был на Шиловском спуске. Так, померещилось что-то.
Еще одна капля скатилась по блесткому проторенному следу. За ней еще.
Не он…
— Много лет вам здравствовать, Арина Васильевна!
Перед обветшалым крылечком, не вступая на него, стоял вынырнувший из пелены дождя такой же серый, как и она, человек. Снял шапку и поклонился чуть не в пояс.
— Мать Пречистая! Царица Небесная! Заступница! — прошептали Аринины губы.
— Не признаете? Оно, конечно, давно мы с вами не видались, Арина Васильевна. Да и темно к тому же, — говорит, словно с усмешкой вынырнувший из дождя человек. — Может, в избу зайти дозволите? Там, на свету, легче признаете и в старом знакомстве удостоверитесь.
