Чайка поверила в искренность детского интереса и в первых беседах еще пыталась передать пионерам то исчезнувшее в книгах и фильмах ощущение множества страдающих тел, страшное и одновременно притягивающее — такое, словно видишь перед собой поле красных маков, и не в силах устоять на краю, входишь в него, раздвигая тяжелый, пьянящий аромат крови. Она пыталась передать неожиданность смерти и ее требовательность, эгоизм раненых, с его нетерпением, завистью, а бывало и злобой, и благородство их, и стыд за такое не рыцарское положение — ехать на спине девушки, — о многом могла рассказать Чайка, но со временем, после напряженного невнимания десятков ребячьих глаз, после идеологической обработки методических центров по дележу опыта ветеранов войны, она обнаружила в себе странную немоту, когда касалась действительно неизвестной войны, и почти физиологическую болтливость, стоило войти ей в категории «всемирно-исторического подвига советского народа в Великой Отечественной». Она остро ощущала тогда, что от нее, медсестры Кати Чайкиной, остались одни уста, отданные ею на время патриотического урока духу усредненного, обжатого словесными штампами фронтовика.
Главное — глаз во время таких мероприятий бывшая медсестра Чайкина старалась не закрывать. Однажды — это вышло совершенно случайно при встрече в коридоре — Чайка слушала слишком затянутую, переполненную возвышенным пафосом тираду директрисы школы, одновременно депутата, секретаря парторганизации и профсоюзного лидера. Эта сирена воспитания как раз говорила о переполняющей ее любви к подрастающему поколению. Чайка, устав от небесной чистоты собеседницы, неосторожно прикрыла веки — и вместо детолюбивой матрессы жуткий монстр, вырезающий на лакомство детские сердца, появился перед ней. Даже для фронтовой медсестры, близко видевшей чудищ войны, зрелище было столь непривычным, что она едва не упала в обморок. Хорошо, рядом проходили ее кружковцы. Забыв о возрасте и степенстве ветерана, Чайка почти вприпрыжку побежала за ними. Монстр, оставшись наедине со своим недоумением, успел, однако, оценить деликатесы ее ребят и даже облизнулся, и с досады рыкообразно зевнул — не в его полях паслись эти овцы.
К ее великому удовольствию всесоюзный шмон фронтовых воспоминаний совпал со шмоном детского творчества. Что была бы она без ребяток и оазиса Тушина в холодном склепе Университета, похожем на гигантское четырехлапое чудище с щербатой пастью главного входа и клоаками лифтов? Однажды, во время обеда, в столовой с потолками, расточительно взнесенными на готическую высоту, под люстрой, неуютно висящей над головой, к ней подсел лысеющий молодой человек и быстро стал выхлебывать суп, потом так же быстро выковыривать вилкой второе, время от времени бросая на нее осторожные взгляды. Что-то неуловимо знакомое было в этом человеке на бегу. Что-то такое, что…
