– А что, если воздух сладкий, как мед? Что, если еды там столько, что мы все растолстеем? Что, если небо такое прекрасное, что мы бросим всю работу, потому что не сможем оторвать от него глаз?
Я развернулась и закрыла кожухи трубок:
– А что, если нет?
– А что, если да?
– А что, если нет?
– А что, если да?
– Да, очень плодотворная беседа.
– Неужели мы воспитали тебя так, что не научили надеяться? – спросил папа. – Разве когда твоя прабабушка согласилась стать смотрителем на этом корабле, она сделала это не потому, что надеялась начать новую жизнь? Она была полна надежды. Мы с твоей мамой полны надежды. – Теперь он подошел так близко, что мог бы меня обнять, если бы я захотела. – Почему ты не разделяешь ее с нами?
В его взгляде была такая забота, такое волнение. Что я могла ему ответить? Как я могла сказать ему, что меня тошнит уже от того, как звучит это слово?
Надежда. Только о ней в конвое и говорили, и чем ближе мы подлетали к планете, тем чаще. Надежда, надежда, надежда.
«Надеюсь, погода будет хорошей».
И это говорят люди, которые настоящую погоду в жизни видели только на видео с эффектом присутствия.
Или: «Надеюсь, там интересная фауна».
И это притом что они в жизни из всех животных видели только Скампуса и Бампуса, котов с Дельты. Десять тысяч замороженных коровьих и овечьих эмбрионов не считаются.
Или: «Надеюсь, туземцы окажутся дружелюбными».
Это всегда говорилось с усмешкой, потому что никаких туземцев, судя по показаниям зондов, там быть не должно.
Все на что-то надеялись, говорили о новой жизни и обо всем, чего они хотели от нее получить. Свежий воздух, что бы это ни значило. Настоящую гравитацию вместо искусственной, которая иногда отключалась (и никто не желал признаться, что, когда она отключается, это весело). Говорили о просторах, которые мы увидим, новых людях, с которыми познакомимся, когда разбудим их, совершенно не вспоминая о том, что произошло с первыми поселенцами, в полной уверенности, что мы оснащены настолько лучше их, что с нами ничего плохого произойти не может.
Столько надежды, а я стою на краю и вглядываюсь во тьму.
Я первой увидела ее наступление, первой поприветствовала ее, когда мы узнали, какова она.
Но вдруг?
– Ты боишься потому, что надеяться – это страшно? – спросил папа.
Я ошарашенно посмотрела на него:
– Ты тоже так думаешь.
Он с любовью улыбнулся мне:
– Надеяться страшно, Виола. Никто не хочет себе в этом признаться, но это так.
Я чувствовала, как на глаза снова наворачиваются слезы.
