Работая, имея страховку и не имея ни особых развлечений в жизни, ни свободного времени, я решила, что можно сходить на проверку к стоматологу. Я не испытывала особых угрызений совести по поводу отсутствия с работы, так как причина медицинская, следовательно, по американским меркам уважительная. Но всё же, отлучаться с работы можно было только вечерами. По счастью, доктор иногда принимал во вторую смену.
Должна сказать, с дантистом мне крупно повезло. Кеннет Гудман оказался прекрасным врачом и ещё более замечательным человеком. Выяснилось, что мне нужно запломбировать и перепломбировать этак зубов пятнадцать. Работал он безупречно: чётко, аккуратно, ни за что не хотел допустить даже минимальной боли. Я сидела в кресле в огромном напряжении, поскольку каждый раз, стоило мне сделать малейшее движение глазами, он останавливался, сдирал маску, интересовался, было ли очень больно, узнав, что не было больно вообще, просил не терпеть, если будет больно, а сразу же дать ему знать.
Моей ситуацией он проникся до глубины души: одна, без машины (то есть весьма ограниченные возможности передвижения при пригородном образе жизни), шестнадцати-восемнадцати часовой рабочий день, зыбкий иммиграционный статус, переполняющее душу горе в связи с болезнью папы и отсутствием надежды увидеться с ним. Доктор каждый раз назначал мне последний визит, после которого подвозил меня до дому, потом начал приносить овощи со своего огорода, познакомил с женой и детьми, они стали приглашать меня (а позже – и маму с папой) на обед, в общем, опекали как могли. Каждый раз на следующий день после похода к дантисту у меня было приподнятое настроение. На работе этого феномена никто не понимал: ну можно ли ТАК любить походы к зубному врачу?
Как-то раз на очередном приёме (после того, как доктор Гудман запломбировал мне уже какое-то количество зубов) я, удобно сидя в стоматологическом кресле, поинтересовалась:
– Do I have many Soviet fillings left?
Вопрос мне казался понятным, простым и без какого-либо подвоха. И каково было моё удивление, когда Кеннет остановился, снял маску и минуты две-три смотрел на меня абсолютно беспомощными, растерянными глазами.
– Do you mean sadness? – подумав ещё пару минут, наконец, выдал он.
Тут была моя очередь уставиться на него в полной растерянности. Неуклюжий разговор продолжался довольно долго: я – про пломбы, а он – про советское чувство грусти. Наконец, примерно через минут пятнадцать его осенило:
