Нет, пожалуй, что-нибудь похлеще, поехиднее придумает. Да разве можно догадаться, что выкинет, что откаблучит Юлька!
Но Юлька, к удивлению Тимофея, не вышла из конторки. Тимофей опасливо глянул в открытое окно и удивился еще больше. Юлька была другая, непохожая на себя. Она сидела тихая, чуть наклонив голову и невесело задумавшись.
Тимофей без улыбки подумал, что Юлька сейчас сильно походит на свою старую бабку. И смотрела она точно, как подчас смотрела бабка — немного насмешливо, но насмешка эта была печальной и самоуглубленной, как будто относилась не к окружающим, а к самой себе, к каким-то своим грустным-грустным незадачам. Такой серьезной, такой мудрой Тимофей никогда не видел Юльку. Он даже с уважением представил себе Юльку старой.
— Нинка! Ниночка! Ну, что ты на самом деле? Ну, нельзя же так. Ты будто застывшая. Ведь уже столько дней прошло. Ну, улыбнись хоть раз. Тебе же легче будет. Ну, вспомни хоть нашего Радикала. Помнишь, как Мишка Терешин ему ответил. Радикал все говорил: «При каком условии я могу дать вам отличные знания? При абсолютной тишине». Вызвал Мишку к доске, спрашивает: «При каком условии икс здесь будет равен нулю?» Мишка говорит: «При абсолютной тишине». Ну, ведь смешно, правда? Ну, Нина, Ниночка, ну что ты, как каменная?
— …Я там велел дров вам привезти. И вообще, если нужна будет какая-нибудь помощь… Может быть, работать надумаете. Можно к нам же, в диспансер. И учиться будете без отрыва от производства…
— … Что ни говори, маловато оставил Сергей Артамонович. Ох, маловато! Вот она ирония-то — «домовладелец», «вкладчик». А сейчас ты послушай меня, старика: полный резон тебе Гришу пока в детский дом пристроить. А самой учиться на стипендию. Выучишься, а тогда и братишку поднимешь. Так бы надо-то. Думай! Ведь жить надо. Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он все идет и идет. Смеются там, целуются, а может, дерутся, может, убили кого, а он все идет, все идет…
Словно из глухого далека доносились до Нины и высокий голос подруги Леночки Штемберг, и неторопливый приглушенный бас Михаила Борисовича, и вкрадчивый старческий тенорок Алексея Никандровича.
Как за марлевой занавеской, в тусклом сером мире двигались перед ее глазами люди. Это горе приглушило все голоса, стерло краски, притупило чувство. Все советовали, предлагали, настаивали, все убеждали, что так нельзя, что надо жить, живое о живом… Нина слушала, и у нее была одна мысль: «Поскорее, поскорее бы они ушли». Ей все время хотелось остаться одной. Казалось, что одна она будет ближе к отцу, наедине с ним.
