Он понижает голос до сердитого шипения.
— Этой ночью ты подвергла эту семью серьезному риску.
Я стону и закатываю глаза.
— Говоришь так, словно ты часть этой семьи.
— Так и есть! — выпаливает он негодующе. — Я слежу за интересами семьи. Все время. Твоего отца, твоих братьев и твоими. Я лично забочусь о благополучии этой семьи. И больше, Лексингтон Ларраби, мне нечего тебе сказать.
Я разворачиваюсь к нему лицом так резко, что комната не сразу перестает вращаться. Но я слишком занята, крича, чтобы заметить это.
— Ты совершенно не представляешь, каково быть частью этой семьи! — Кипящий гнев усиливает головную боль с поразительной скоростью, но мне всё равно. Эмоции взяли верх, и теперь этого уже никак не остановить. — Ты понятия не имеешь, каково, когда тебе подворачивает одеяло и целует на ночь кто-то, кому заплатили за это. Ты даже представить не можешь, каково получать диплом об окончании средней школы, осматривать толпу и видеть на переднем ряду недавнего выпускника Гарварда из компании Ларраби, возящегося с камерой, чтобы записать видео, которое твой отец даже смотреть не будет. И пока ты не упадешь в обморок в туалете бензоколонки и не проснешься в палате с незнакомцем, нанятым, чтобы держать тебя за руку, и утверждающим, что все будет прекрасно, я не хочу даже слышать, как ты утверждаешь, что ты часть этой семьи.
В его глазах вижу поражение. Или, по крайней мере, он решил пока что поднять белый флаг. Поворачиваюсь обратно и вжимаю лицо в обивку дивана, находя незначительное облегчение в ощущении его прохлады на коже.
* * *
Дверной звонок номера не замолкал с тех пор, как я приехала. Бурная деятельность связана, в основном, с сокрытием того, что наделал сегодняшний «инцидент». Вот именно так к этому относятся любимчики. И как бы я ни ненавидела весь шум и переполох, я все же не жалуюсь, в страхе, что они могли бы собраться и перейти в свой конференц-зал внизу, и тогда я останусь одна в этом гигантском люксе.
В половину четвертого утра открывается дверь, и посыльный прикатывает тележку с чемоданами и коробками моих вещей из дома. Холли, моя коричнево-белая папийон[4], сидит на самом высоком моем чемодане от Луи Виттона, наслаждающаяся поездкой по украшенным золотом коридорам отеля. Когда она замечает меня, ее маленький хвостик начинает качаться из стороны в сторону, и она, радостно лая, спрыгивает с тележки прямо мне на колени.
Я крепко держу ее и бормочу в ее высокие уши в форме крыльев бабочки, утыкаюсь носом в мягкую шерстку на ее шее. Я спасла Холли из разорившегося приюта три года назад. Она была грязной, когда мне только привели ее, отказывалась признавать меня хоть как-нибудь почти полгода. Но теперь нас водой не разольешь. И несмотря на то, что вы могли увидеть по ТВ или прочитать в таблоидах, она для меня не просто очередной модный аксессуар. Она мой мир. Мой спасательный трос.
