– Ты домой? – спросил Сергей.
Оксана кивнула.
– Подожди, я сейчас только вещи заберу.
Он побежал в читалку. Улыбаясь девчонкам нахальной донжуанской улыбкой, пробился без очереди к стойке, сдал ненавистную монографию, сунул в портфель тетрадь и выбежал в институтский двор, где Оксана уже ждала его.
Он пошел провожать ее до трамвайной остановки, и его как будто прорвало. Все впечатления, которые накопились в нем за то время, что он ездил на дачу к Полянскому, вдруг хлынули наружу. Он говорил и говорил, а она слушала, почти не перебивая, лишь иногда нарушая его монолог робкими вопросами, которые заставляли говорить с еще большим вдохновением. Они уже давно стояли на остановке, трамвай подходил за трамваем, но ни он не мог остановиться, ни ей не хотелось его перебивать. В конце концов он предложил пройтись пешком, хотя, как выяснилось, жила она не близко.
Потом он часто провожал ее из института, не обращая внимания на удивленные взгляды однокурсников, считавших его заядлым донжуаном, а ее – непримечательной провинциалкой, равно как и на презрительные ухмылки своих бывших пассий.
Если им не удавалось пройтись вместе после занятий, он звонил ей вечером, назначал встречу, и они подолгу вместе гуляли, выбирая укромные уголки старых парков, гуляли даже зимой под снегом, который так красиво кружил в свете фонарей. Он расчищал перчаткой место на спинке парковой скамейки, и они садились на нее, тесно прижимаясь друг к другу. Иногда он шутливо обнимал ее («Смотри не замерзни!») и видел, что, несмотря на посиневший нос, ей тепло и хорошо с ним и вовсе не хочется убежать домой, чтобы согреться. А он все говорил и говорил. И не только о литературе, но обо всем, о чем мог говорить с самым близким человеком. Он рассказывал ей про деда, про Митрича, к которому уже давненько не выбирался, потому что все выходные теперь проводил с Оксаной, про свои странные отношения с родителями, про свои планы на будущее, которое хотел связать с наукой. Постепенно и она, преодолевая возникшую поначалу робость, стала понемногу рассказывать о себе, о маме, которая воспитывала ее одна и никак не могла смириться с уходом мужа (тот оставил ее с годовалой дочкой на руках), что проявлялось то во вспышках беспричинного гнева, то в многодневных уходах в себя. В эти минуты ему еще больше хотелось обнять и согреть Оксану, чтобы защитить от всех бед на свете. Ему нравилось, как она говорит своим тихим низким голосом, но еще больше нравилось, как она слушает – она умела слушать.
