Андрей Михайлович вдруг вспомнил свою ярославскую вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи княжеских хором; громадные кедры и сосны на гребешке над рекой Курбицей; маленькую бревенчатую церковь, мельницу на реке; старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о Бове-королевиче, о побитых пахарем-богатырем змеях-драконах и о многих других чудесах.
Небо там ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река Курбица прозрачная — все камешки на дне пересчитаешь, — и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над водою, — здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки, ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки скачут в воду, заслышав шаги… Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни…
Древность! Ради тебя все. Грязью забросали тебя. Принизили. Отрекаются от тебя, древность, клянут тебя!
Курбский подошел к жене и сказал строго:
— Коли тебе любо видеть меня во узах и мучениях и смертном усекновении, останусь я…
Княгиня поднялась со скамьи и тихо молвила:
— Христос с тобой!.. Неволить не буду! Добрый путь. Живи!
Андрей Михайлович обнял и крепко поцеловал ее:
— Прощай, голубица. Храни тебя Господь.
Ни жива ни мертва опустилась княгиня на скамью.
— Прощай! — едва шевеля губами, прошептала она.
Ночь темная, непроглядная окутала Юрьев.
Туча разрослась, затянула весь небосклон.
Из-под черных косм ее вырываются острые молнии, словно бы туча всею своей исполинскою силою сдерживает поток небесного огня, готового пасть на землю и спалить грешное, не знающее пределов злобы и жестокости человечество.
На крепостной стене, между двух башен, неподвижно стоит князь Курбский, большой воевода, которому царь некогда говорил: «Кроме себя, одному тебе могу я доверить тот древний, отнятый у немцев наш город, зовомый немцами Дерпт».
Спят обыватели, спят привратники, и даже псы сторожевые, и те спят; не заметили они, как два десятка коней были выведены из крепостных ворот.
Курбский снял шлем и помолился. Повеяло холодом, сыростью и гнилью из соседней башни. Совсем недавно сажали туда закованных в кандалы преступников, нарушавших царские законы, немецких буянов, в хмельном виде порицавших Ивана Васильевича, прятали туда и морили голодом изменников родины. А теперь там сидит один дьяк за поношение его, воеводы Курбского.
И сейчас в его ушах звучат слова, брошенные ему в лицо разъяренным дьяком:
— Сердце твое пепел! И жизнь твоя презреннее грязи!
