Однажды он отправил меня в архив за подборкой каких-то материалов. В мрачном холодном помещении за столом сидела черноглазая красавица лет двадцати. Она взглянула на меня и улыбнулась, но не успел я отреагировать, как она снова погрузилась в свои бумаги. Выйдя, я спросил кого-то, кто это такая. «Это дочь Давида Гилади, – сказали мне, – у нее каникулы в университете, и она пришла поработать». Давид Гилади был одним из основателей газеты, участником «великолепной семерки», покинувшей «Едиот ахронот» вместе с Карлебахом. Я хотел вернуться и поболтать с ней, но не решился. Я вырос в классовом обществе, где господа с прислугой не общались на равных, и я понимал, что шансов у меня нет.
В феврале 1956 года я зашел днем в редакцию и увидел, что секретарши плачут, а редакторы с красными глазами носятся туда-сюда как напуганные курицы. Карлебах умер. Он проводил время в постели одной из своих многочисленных любовниц, жены известного в Тель-Авиве врача, когда его сразил сердечный приступ. Даже сейчас мне трудно поверить, что Карлебаху было всего сорок восемь.
В конце концов решили – абсолютно вразрез с жизненными принципами покойного, – что нет иного выхода, кроме как обмануть общественность: один из старейших сотрудников газеты напишет трогательную историю о том, как сердце Карлебаха остановилось в то время, когда он, сидя в кресле, слушал Девятую симфонию Бетховена. Затем всех молодых сотрудников попросили покинуть помещение, и «старики» выбрали нового главного редактора – Арье Дисенчика, которого все звали просто «Чик».
Через два дня Чик вызвал меня к себе и, не глядя в глаза, объявил, что отправлет корреспондентом в Беэр-Шеву. Мы оба понимали, что это ссылка. В те дни население Беэр-Шевы составляло около двадцати тысяч человек, в основном новых репатриантов. Там еще не было больницы, университета и театра, а только песок, многоязычие и изнуряющая жара. Это была месть старожилов редакции за симпатии Карлебаха и за то, что я слишком много знал.
– А что с моей учебой? – спросил я его. – На каком-то этапе я хотел бы пройти стажировку.
– Когда надумаешь учиться, – сказал он, – сможешь вернуться.
Выйдя из его кабинета, я почувствовал смесь облегчения и злости. Я не хотел уезжать в Беэр-Шеву, но был рад, что меня не уволили и что закончилась моя работа помощником. С этого момента я буду полноценным журналистом.
Явыехал из Тель-Авива зимой, а через два часа попал в лето. Казалось, что беэр-шевское солнце не собирается заходить за горизонт. Из трещин в асфальте поднимался пар. Среди песков, как игрушечные кубики, были разбросаны малоэтажные дома с плоскими крышами. Жизнь текла медленно, как неповоротливые верблюды, на которых бедуины отправлялись по четвергам на рынок.
