— Удались, мой друг, — сказал он Тимофею. — Ты видишь, что судьба послала мне удачу.
— Я повинуюсь, господин, — отвечал Тимофей. — Эта женщина ваша раба?
— Не раба, а любовница, как говорят в Италии; по крайней мере, она сейчас ею будет, так как она ко мне пришла. Она сейчас со мной говорила, но я не понял. Она недурна.
— Вы находите ее красивой? — сказал Тимофей.
— Не особенно, — ответил Абдул, — она слишком молода и слишком тонка; я бы предпочел ее мать, вот она красивая, жирная женщина. Но нужно довольствоваться тем, что находишь в чужой стране, да притом было бы негостеприимно отказать этой девушке в том, чего она хочет.
— А что, если господин ошибается? — спросил Тимофей. — Если эта девушка явилась сюда с другими побуждениями?
— В самом деле? Ты это думаешь?
— Она вам ничего не сказала?
— Я ничего не понимаю из того, что она говорит.
— Видно ли из ее обращения то, что она вас любит?
— Нет, но она стояла на коленях в то время, как я кончал свою молитву.
— Оставалась ли она на коленях, когда вы встали?
— Нет, она тоже встала.
— Итак, — сказал Тимофей себе самому, глядя на прекрасную, бледную Маттэю, в смущении слушавшую этот разговор, в котором она ничего не понимала, — бедная безумная девушка! Еще не поздно спасти тебя от себя самой. — Затем он обратился к ней несколько холодным тоном:
— Что должен я попросить от вашего имени у моего господина?
— Увы! Я сама не знаю! — отвечал Маттэа, разражаясь слезами. — Я прошу защиты и крова у того, кто захочет мне дать их; разве вы не перевели ему то письмо, которое я писала ему утром? Вы видите, что я ранена и в крови. Меня притесняют и так дурно со мной обращаются, что я не могу оставаться больше ни одного часа в родительском доме, я хочу сейчас же искать приюта у моей крестной матери, княжны Гики; но она не захочет надолго избавить меня от тех несчастий, которые меня угнетают и от которых я хочу избавиться навсегда; она слишком слаба и боязлива. Если Абдул предупредит меня о дне своего отъезда и позволить уехать в Грецию на его бригантине, я убегу и буду всю жизнь работать в его мастерских, чтобы доказать ему свою благодарность…
— Должен ли я сказать: также вашу любовь? — сказал Тимофей почтительным тоном.
— Не думаю, чтобы об этом была речь в моем письме, и в том, что я только что вам сказала, — отвечала Маттэа, переходя от мертвенной бледности к яркой краске гнева. — Я нахожу ваш вопрос жестоким и странным в моем положении; до сих пор я верила в вашу дружбу, теперь же вижу, что мой шаг лишил меня вашего уважения. Я спрашиваю вас, что в нем доказывает, что я люблю Абдул-Амета?
