— Постигаю, — ответил Есенин.
— Что ж, давайте познакомимся с творчеством, — сказал Белокрылов со снисхождением человека, уставшего от просьб, от докучаний.
Воскресенский подал поэту тетрадь со стихами.
— Садитесь, господа, — предложил Белокрылов, проходя за письменный стол и надевая очки.
Воскресенский устроился на кожаном диване, закинул ногу на ногу; Есенин несмело присел на уголок стула, украдкой следя за Белокрыловым. Поэт прочитал стихи, посидел, раздумывая, поглядывая на автора. Потом проговорил несколько небрежно, с ленцой, без особого значения — даже зевнул при этом, незаметно прикрыв рот ладонью:
— Что ж, человек вы не без способностей. Даже, пожалуй, талантливый...
Есенин встал, подобрался весь, вскинул голову.
— А я сам лучше вас знаю, что я талантливый! — И резким жестом взял со стола свою тетрадь.
Белокрылов с минуту сидел без движения, будто окаменел, недоумённо глядя на Воскресенского. У того приоткрылся рот, и длинная прядь упала на бровь.
— Покорнейше благодарю за сочувствие, господин Белокрылов, — отчётливо сказал Есенин и с ледяным, невесть откуда взявшимся спокойствием вышел из кабинета.
Воскресенский догнал его уже на лестнице.
— Что с вами стряслось, Серёжа? Разве так можно?
— Можно, — ответил Есенин отрывисто. — Я вообще не терплю барства, а в отношении к себе — тем более. Он ведь сам не больно высокого полёта птица. Тоже мне стихи! Послушайте:
Мирную песенку зяблика
Снова я слышу в лесу,
В душу она мне запала,
В город её я снесу.
Там, среди вечного шума
И городской суеты,
Песенка эта напомнит
Мне про весну и цветы...
Не стихи, а чириканье серого воробышка...
Воскресенский захохотал.
— Ну, огорошили вы меня, а больше всего Белокрылова. Он не знал, как поступить с вами, что ответить... А вы, господин Есенин, оказывается, самолюбивы сверх меры. Но с виду никак не подумаешь — смиренный отрок, серафим. В вас гордыня — что утёс. Из монолита! Обожаете, когда вашими стихами восторгаются. Критику не выносите, милейший. Спокойный отзыв вас так возмутил. А если бы вас раскритиковали? Дуэль. Только дуэль.
Есенин ухмыльнулся, шмыгнул носом, простецки и виновато.
— Кто же её любит, критику? Разве что дураки.
По Мясницкой улице они вышли на Лубянку. От Ильинских ворот вниз, вдоль Китайской стены, длинной чередой выстроились книжные палатки. Они пробыли здесь до самого вечера. Деньги, которые дал отец, были израсходованы на книги. Он был счастлив — стал обладателем такого богатства.
