— В девятьсот пятом спалили её дотла, — объяснял отец. — Сам видел, как горела... Заново отстроили. Говорят, ещё лучше стала: и помещение больше, и машины новые из-за границы доставили. Работа идёт полным ходом. Знакомых у меня там много, в магазин заглядывают часто, в чайной иной раз встретишь...
Совсем стемнело. Вдоль улицы зажглись редкие фонари, скупо разливали желтоватые и тусклые лужицы по мостовой. Отец и сын вошли в чайную.
Здесь было шумно и людно. Столы были стиснуты распаренными, потными телами. От столов вздымался к потолку дым и пар, зыбился над головами, и казалось, что лампочка качается то вверх, то вниз, как бакен на окских волнах.
В углу на небольшом дощатом помосте, на табуретке восседал подвыпивший гармонист. Нелепо улыбаясь, он выводил что-то тягучее, жалостливое.
Пробивая плотную, чадную синь, сверкал начищенными округлыми боками огромный многовёдерный самовар. Между столов, огибая сидящих, шныряли безмолвные половые с подносами в руках и полотенцами через плечо.
— Опоздали, — пожалел Александр Никитич. — Все столы заняты. Вот неудача! Пойдём в другое место...
В это время из глубины чайной его окликнули:
— Александр Никитич! Пробирайтесь сюда!..
Из сумрака придвинулся к ним высокий человек в синей полосатой косоворотке с расстёгнутым воротом. Пряди длинных волос сползали ему на щёки, на очки в железной оправе, и он привычным жестом закидывал их назад.
— У нас найдётся место...
— Я не один, — сказал Александр Никитич. — Со мной сын...
Волосатый человек, от которого слегка попахивало спиртным, сверху вниз сквозь очки осмотрел молодого Есенина.
— Херувимчик. Васильки во ржи. Идёмте. Потеснимся малость...
Есенин признавал в отношениях простоту, но не терпел панибратства, в друзья ни к кому не навязывался и сам к новым знакомым относился настороженно. И он наговорил бы сейчас этому волосатому дерзостей за его «херувимчика». Но улыбка незнакомца была такой беззлобной, располагающей, что Есенин невольно ответил на неё улыбкой. «Занятный тип, — подумалось ему. — Должно быть, из вечных студентов».
— А вы кто будете, позвольте полюбопытствовать? — спросил Есенин.
— Я? Я из лучшей части человечества, — ответил длинноволосый несколько наигранно. — Я странник на путях жизни, неутомимый искатель истины и справедливости. И странник, по всему видать, вечный, никогда не встречающий справедливости, ибо её на этом свете нет.
Александр Никитич, точно оберегая сына от сомнительных мудростей, попробовал урезонить волосатого странника:
