«Сижу за решеткой в темнице сырой…» Мелодическая основа стиха определяла ритмику движений. Щедро пользуясь жестом, Райкин воспроизводил в движениях точный смысл каждого слова. Казалось, что он подчеркивает даже знаки препинания: паузы были таковы, что они как бы должны были закреплять в сознании зрителей только что рассказанное в танце. «Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края, туда, где гуляем лишь ветер… да я!..» Все это показывалось чрезвычайно наглядно. Для каждого слова находились очень своеобразные иллюстрации. Выдумка была поистине неистощима. Но убивался образ. Исчезало самое главное, что несла в себе поэзия, и ничего не приобретало искусство танца.
Такое содержание этот веселый эстрадный номер приобрел, разумеется, несколько позже, когда на смену юношеским забавам пришло осознанное творчество. Но зерно этого зародилось еще в школьные годы.
В искусстве эстрады, которое все более увлекало Райкина, пленяла возможность прямого и непосредственного общения со зрителем. Это общение помогало преодолевать некоторую природную застенчивость и вырабатывало уже на первых порах своеобразную исполнительскую манеру. Удивительно простую, душевную, проникновенно дружескую и, если можно так сказать, негромкую.
Оставаясь по-прежнему поклонником драматического театра, Райкин проявлял большой интерес к различным эстрадным жанрам. В школе он читал рассказы Михаила Зощенко, фельетоны Кольцова и Зорича. Пробовал разные пути воздействия на слушателей. Проще всего было делать акцент на смешных, необычных словечках, на будто бы простонародной интонации. Это всегда вызывало нужную реакцию. Произнесешь такое словечко или скажешь вместо «грáждане» «граждáне», после чего протянешь паузу, тупо воззрившись в зал, и успех обеспечен. Но насколько значительней был результат, когда к этому, чисто внешнему воздействию, прибавлялась еще и сама суть рассказа, человеческий образ, часто не только смешной, но и трогательный, несущий в себе большую и поучительную мысль.
Театр и эстрада поглощали его в ту пору в равной степени, и он не знал, чему отдать предпочтение. Играл в школьных спектаклях для самых маленьких. Ставили «Гуттаперчевого мальчика». Это оказалось не менее трудно, чем выступать перед взрослыми. У маленьких тоже были свои представления о правде. Смешное должно было быть смешным, грустное грустным. Одинаково отвергали они холодный пафос и приторное сюсюканье. Обмануть их было невозможно. Непостижимо разгадывали они фальшь, предпочитая профессиональной актерской игре без души и сердца неприхотливое, но искреннее искусство своих товарищей.
