Отец мой хвастал, будто в лучшие времена там насчитывалось около четырёхсот дворов.
Овраг с ручьём делит деревню надвое.
В старые добрые времена на берегах его сходился народ для забавушки – воротить стенкой стенке скулы заради светлого праздника, или просто воскресного дня. Победа измерялась тем, докудова отгоняли супротивника.
Отшумело. Быльём поросло.
Стал преданием Лёха-шорник, наипервейший боец и послушливый сын.
Держал его тятька в строгости.
– Куды?– шумнёт бывалоча,– богатый шибко? Ну-кыть, работай!
И склоняет тридцатилетний сынок могучие плечи над хомутом, шилом тыкает, а сам весь там – у ручья, откуда мчат запыханные мальцы:
– Ой, Олёша, ломят наших-то.
Отец только зыркнет и – молчит Лёха, дратву втаскивает, покуда в избе не услышится хряск и рявканье упорного отступления вдоль улицы.
Тут уж батя не выдержит, подойдёт – хлобысь! – Лёху в ухо:
– Туды-т, растуды-т! Наших гонют, а энтот …!
Дальше Лёха не слушает, от уж за дверью, переулками оббегает побоище, потому как с тылу нельзя.
– Лёха вышел!
И – воспрянули наши, а у тех – колебанье в рядах. Кой-кто и валится загодя – лежачих не бьют. А Лёха сосредоточенно глушит самых отборных и ведь, растуды-т, без единого, распротак его, мата.
И погнали обратно к ручью, потом вверх по откосу, потом до околицы.
Да, гремела деревня…
Коллективизация этим игрищам край положила.
Лёху голодовка прибрала и батю его, конечно, тоже.
Мать отца моего, Марфа, застала ещё и царский режим, поскольку на момент Великой Октябрьской революции ей исполнилось лет тринадцать-четырнадцать.
А десять лет спустя она была уже замужем за крестьянином Михаилом Огольцовым, которому и родила троих детей – Колю, Серёжу и Александру (в порядке очерёдности).
Коллективизацию Михаил пережил, но голод в Поволжье его добил, и осталась Марфа матерью-одиночкой; варила детям суп из лебеды и менее съедобных трав, но выжили.
Потом пошли колхозные будни, трудодни, клуб, куда привозили кино, для просмотра которого деревенским парням приходилось крутить ручную динамо-машину и вырабатывать электричество.
Летом сорок первого объявили о вероломном нападении фашистской Германии и мужиков поголовно угнали на войну.
До Канино немцы не дошли, хотя и сюда стала докатываться фронтовая канонада.
Потом в деревне разместились части резерва – сибиряки, поражавшие своим обычаем: после парной бани сидеть на зимней улице в одной рубахе и покуривать.
Сибиряки ушли в сторону канонады и вскоре её не слышно стало.
