Я падаю на мягкое заднее сиденье такси, говорю адрес, стараюсь не замечать, что у таксиста не такой цвет кожи, как у меня, стараюсь, достав условленные шестьдесят долларов, не прятать кошелек в карман как можно быстрее, только из-за того что у таксиста не такой цвет кожи, как у меня. По радио английская речь и музыка – знакомая, но звучит она, как чужая, именно здесь, именно сейчас. Белые точки, падающие с черного неба, становятся больше, и их становится больше, огни – желтее и беспорядочнее, асфальт в лучах фар светлеет и расширяется и быстрее уносится под меня. Он поднимается, опускается, поднимается, эстакады, въезды, съезды, линии желтые и прерывистые, колеса стучат на швах между бетонными плитами, и вдруг черноту неба перекрывает какая-то другая чернота, тени, хотя солнца нет, от зданий, которые больше и которых больше, чем я когда-либо видел в своей жизни, а потом мы врываемся на один из этих знаменитых мостов и в мешанину из стали, света и машин, и огни теперь красные, синие и зеленые, и я думаю, что вообще-то я ведь должен быть потрясен этими невероятными первыми впечатлениями в этом невероятном городе, и я думаю, наверное, вот так себя и чувствуешь, когда потрясен этими невероятными первыми впечатлениями в этом невероятном городе, поэтому я достаю из кармана телефон и пишу ей сообщение: «невероятно».
Я подъезжаю к старому промышленному зданию, это тот самый адрес, что я назвал таксисту, отдаю ему деньги, выхожу, под ковриком у порога лежит ключ, в лифте пахнет гидравлическим маслом, на шестом этаже я выхожу. Квартирка маленькая и неотапливаемая, я ставлю сумку, ищу в ней теплые вещи, которые можно надеть поверх той одежды, что уже на мне, и выхожу из квартиры, из лифта, из дома, иду по широким тротуарам, мимо темных заброшенных складов, мимо темных зарешеченных витрин, но одна витрина на углу улицы освещена, и я пролезаю под полуопущенную решетку, протискиваюсь между близко стоящими стеллажами с объемистыми упаковками, беру хлеб, чипсы, пиво и газету. Расплачиваюсь и выхожу из магазина, который все еще не закрывается, оставляю за спиной громкие крики у кассы, продавец и двое покупателей ругаются, кроют то ли друг друга, то ли весь свет, поставщиков, финансистов или жен – кажется, по-польски.
Я возвращаюсь в бывшее промышленное здание, ложусь на короткую кровать под тонкие одеяла, сверху накрываюсь одеждой, которая немногим толще, ем хлеб и чипсы, пью пиво, смотрю на буквы в газете – и еще долго лежу, не засыпая, возможно, потому что там, где я проснулся сегодня утром, уже опять светло. Не знаю, отчего не могу уснуть: то ли оттого, что сейчас так рано, то ли от холода, но точно еще не от света, время от времени я смотрю в маленькое окошко поверх плоских крыш между домом и рекой на светящиеся башни на другом берегу – куда-то туда я завтра поеду и увижу, где мое рабочее место; я лежу и не сплю и не сплю и не сплю, и это меня не мучает, не раздражает, ни еще там чего, у меня нет никакого отношения к тому, что «я-не-могу-уснуть», и я спрашиваю себя, а не должно ли у меня быть какое-то отношение к этому или если уж не к этому, то, может, у меня должно быть какое-то отношение к чему-то другому, и если так, то к чему, и тогда я спрашиваю себя, а что бы она сделала в такой ситуации, и, конечно, лучше от этого не становится, поэтому я стараюсь не думать о ней и оттого, конечно, думаю о ней только больше, вот черт, а потом, слава Богу, наступает хоть и не день, но небо светлеет, я покидаю кровать, комнату, дом, глухо, словно по брезенту, иду сквозь пар своего дыхания к станции подземки. Автомобили покрыты инеем.
