Женщина племени «фарангов»
Ближе к вечеру, когда Алексей Георгиевич Ольгин, начальник Центра информации и общественных связей прокуратуры, уже позвонил жене и сказал, что все в порядке, задерживаться не будет и в театр придет к началу спектакля, секретарь принесла ему письмо, оставленное кем-то на проходной. Адресовано оно было лично Ольгину.
Алексей Георгиевич покрутил в руках конверт без всяких штемпелей и марок, хмыкнул и стал его вскрывать:
— Надеюсь, там не белый порошок неизвестного происхождения?
Секретарь пожала плечами и усмехнулась.
— Будем надеяться…
Вскрыв конверт, он достал оттуда три листочка бумаги, густо заполненных отпечатанным на принтере текстом.
— Я вам нужна еще сегодня, Алексей Георгиевич? — нетерпеливо спросила девушка.
— Да нет, идите, на сегодня, пожалуй, все, — отпустил ее Ольгин, погружаясь в чтение.
И вот что он прочел:
«Здравствуйте, Алексей Георгиевич! Пишет вам Алла Клевцова, та самая, которая была у вас несколько раз с Димой Щербаченко. Один раз мы брали у вас интервью, а второй консультировались по одному опасному материалу…
У меня о вас остались самые добрые воспоминания, и мне очень жаль, что наше знакомство оказалось столь нелепо связанным с этим ужасом… А Дима незадолго до смерти сказал мне, что в трудной ситуации я могу обратиться к вам, потому что вы очень порядочный человек…»
Ольгин на какое-то время отвлекся от чтения. С Димой Щербаченко он много сотрудничал в последние годы. Это был человек, которому можно было доверять, он не добивался сенсаций любой ценой, не придумывал в материалах небылиц, соблюдал договоренности — если Ольгин говорил «не для печати», можно было быть уверенным, что Щербаченко не использует сведения из личного разговора. В последнее время Щербаченко мечтал о собственном сайте и предлагал Ольгину быть там постоянным гостем.
Несколько раз они разговаривали не по делам, и Щербаченко поведал Ольгину про «фарангов». Это были его враги по жизни. «Фаранги» с бычьими затылками и их раскрашенные телки — существа непоколебимые, не пробиваемые ничем, убежденные в своем праве жрать и пить больше других. Их физиономии за темными стеклами иномарок, замороженные тупым выражением бесконечного превосходства над остальными, были лицами другого народа, с которым нельзя договориться, у которого не стоит просить пощады. Ибо хотят они только одного — давить и опускать тех, кто слабее. На их презрение, считал он, можно отвечать только ненавистью. И эта ненависть не подлежит осуждению.
