В одну секунду Трюффо потерял все — дочь, аэроплан, контракты на выступления и сам смысл жизни. Сбережения у него еще были, и он принялся убивать себя алкоголем с удесятеренной силой. К несчастью, человек он был физически очень крепкий, и здоровье уходило медленно, гораздо медленнее, чем таяли деньги. К началу войны он был вполне еще жив, хоть и совершенно без средств. Поэтому, сильно напивался он теперь лишь изредка, когда кто-то из бывших собутыльников его угощал. Но каким-то образом он ухитрялся все же поддерживать у себя непреходящее состояние легкого опьянения. Иногда его нанимали помогать в установке балаганов для очередной ярмарки, и он снова сваливался в штопор, едва получив первый расчет. До второго дело никогда не доходило.
Однажды, когда Трюффо в пьяном полусне лежал на мотках каната на задах цирка-шапито Барелли, где его наняли убирать навоз за дрессированными лошадьми, он услышал, как хозяин громко выкликает его имя — видимо, ищет, чтобы задать очередную трепку. Он даже не сдвинулся с места и с тупым безразличием смотрел на приближающихся двух военных. Синьор Барелли семенил следом, и что-то горячо говорил, прижимая к груди пухлые руки.
— Вы Антуан Трюффо, летчик? — спросили его. Он вяло кивнул и поморщился. То, что именно он и есть Антуан Трюффо, его никак не радовало. Его взяли под локти, подняли и встряхнули. На вопрос, может ли он идти сам, он ничего не ответил, тогда его чуть не волоком потащили к ожидавшему неподалеку извозчику. В пролетке сидел толстенький господин с медицинским саквояжем на коленях. Увидев Трюффо, толстячок нахмурился и сказал:
— Пардон, это не годится. Пока он не протрезвеет, я не могу проводить сеанс.
Трюффо подумал, что его везут в синематограф, и засмеялся. Потом он повалился боком на сиденье и заснул. Господа офицеры сели напротив, к доктору, и один из них всю дорогу упирался Трюффо сапогом в живот, чтобы тот от тряски не свалился на пол пролетки.
Никакого сеанса Трюффо не помнит, добряк доктор дал ему напоследок команду все забыть, но тяга к спиртному у авиатора исчезла совершенно. Одна только мысль об алкоголе вызывала тошноту и головную боль. Трюффо впервые за последние годы посмотрел на мир трезвыми глазами. Мир был свинцово-серым, холодным и неуютным. Тогда Трюффо поднял взгляд к небу, и небо улыбнулось ему. Небо было синее, бездонное, в нем парили чайки и плыли облака. Трюффо подумал, что больше всего на свете он хочет снова забраться на матерчатое сиденье своего биплана, почувствовать в ладони шершавую рукоятку рычага управления, замкнуть контакт зажигания и, разбежавшись по зеленой траве, подняться над деревьями, над домами с черепичными крышами и белыми флагами сохнущего за окнами белья, над людьми, над всеми заботами и проблемами, над войной и смертью, и лететь, лететь на закат, чувствуя, как пахнущий бензином ветер сушит на щеках слезы.
