В день ее рождения, ночью, я спел Дельгадине песню всю, от начала до конца, и исцеловал все ее тело так, что задохнулся от поцелуев: позвоночник, позвоночек за позвоночком, до самых ее худеньких ягодиц, бок, где родинка, и там, где бьется ее бессонное сердце. Я целовал, а ее тело все больше согревалось и начинало испускать диковатый аромат. Каждый дюйм ее кожи отвечал мне нежной дрожью, и каждый мой поцелуй встречал иное тепло, и свой особый вкус, и новый стон, и вся она отзывалась изнутри стройным созвучием, и сосцы ее открывались навстречу моим пальцам, не касавшимся их. Я засыпал уже на рассвете и вдруг почувствовал, будто взметнулся рокот морских волн, паника пробежала по деревьям и прошла сквозь мое сердце. И тогда я пошел в ванную комнату и написал на зеркале: «Дельгадина-Худышка, любовь моя, вот и налетели рождественские ветры».
Одно из самых счастливых моих воспоминаний — воспоминание о душевной сумятице, испытанной однажды вот таким же утром, выйдя из школы. Что со мной? Учительница растерянно сказала мне: «Ах, сынок, это же ветры». Восемьдесят лет спустя я пережил то же ощущение, когда проснулся в постели Дельгадины, и снова был декабрь, наставший точно в свое время, декабрь, с его прозрачным, чистым небом, песчаными бурями и вихрями на улицах, срывавшими крыши с домов и поднимавшими юбки у школьниц. Город наполнялся призрачным гулом. В ветреные ночи крики городского рынка были слышны в самых далеких кварталах так, словно он находился за углом. И не удивительно, что декабрьские ветры позволяли нам по голосам находить друзей, разбредшихся по самым далеким борделям.
Но с этими же ветрами мне пришло и дурное известие о том, что Дельгадина не сможет провести со мной рождественские праздники, а будет со своей семьей. Если я что-то презираю в этом мире, то это праздничные сборища по обязанности, где люди плачут от радости, и все эти искусственные огни, дурацкие рождественские песни и бумажные гирлянды, которые не имеют ничего общего с младенцем, родившимся две с половиной тысячи лет назад в убогих яслях. Однако, когда наступила Рождественская ночь, я не смог побороть тоски и отправился в комнату без нее. Я спал хорошо, а когда проснулся, рядом был плюшевый медвежонок, ходивший на задних лапах, как северный, полярный, и открытка с надписью: «Гадкому папе». Роса Кабаркас говорила мне, что Дельгадина учится писать по моим урокам письма на зеркале, и меня восхитили ее ровные буквы. Но сама она огорчила меня еще одним известием, медвежонок — ее подарок. В новогоднюю ночь я остался дома, в постели с восьми вечера, и заснул безо всякой горечи. Я был счастлив, потому что когда пробило двенадцать, то — за яростным трезвоном колоколов, фабричными гудками, пожарными сиренами, надрывными стонами отчаливающих судов, взрывом пороха и треском петард — я почувствовал, как на цыпочках вошла Дельгадина, легла рядом со мною и поцеловала меня. Почувствовал так отчетливо, что во рту у меня остался запах лакрицы от ее поцелуя.
