«Генриетта и ее брат, — рассуждала она, — не понимают, с кем имеют дело. Генриетта будет груба, агрессивна. Филип будет любезен и ничего не примет всерьез. И оба потерпят неудачу, даже если предложат деньги. Я же начинаю постигать натуру этого человека. Ребенка он не любит, но может обидеться, что для нас одинаково неудачно. Он обаятелен и отнюдь не глуп; он покорил меня в прошлом году, покорил вчера мистера Герритона и, если я не буду осмотрительна, покорит нас всех сегодня, и тогда ребенок вырастет в Монтериано. Он очень сильный человек, Лилия обнаружила это в полной мере, но помню об этом только я».
Ее приход и приведенные выше доводы явились результатом долгой бессонной ночи. Мисс Эббот пришла к выводу, что лишь ей одной дано справиться с Джино, так как только она разгадала его. Она постаралась как можно деликатнее объяснить это в записке, которую оставила Филипу. Ей было огорчительно писать такую записку, потому что ей с детства привили уважение к мужчине, и, кроме того, после их недавнего странного разговора Филип стал ей очень симпатичен. Однобокость его взглядов со временем должна была пройти, а его пресловутое бунтарство, о котором столько судачили в Состоне, как выяснилось, было сродни собственным ее взглядам. Если только он сумеет простить ей теперешнюю выходку, между ними возможна долгая и полезная для обоих дружба. Но для этого она должна выиграть. Никто ее не простит, если она не добьется успеха. Мисс Эббот приготовилась сражаться с силами зла.
Наконец послышался голос ее противника — Джино пел, не сдерживаясь, во всю ширь своих легких, как профессиональный певец. Тут он отличался от англичан, которые относятся к музыке несерьезно и поют только горлом, как бы извиняясь.
Он взбежал по ступенькам и мимоходом взглянул на раскрытую дверь гостиной, но не заметил мисс Эббот. Он отвернул лицо и, продолжая петь, вошел в комнату напротив. Сердце у нее забилось сильнее, в горле пересохло. Всегда делается не по себе, когда тебя не замечают.
Он не затворил дверь, и мисс Эббот через площадку видела, что там делается. В комнате творился невообразимый кавардак. Еда, простыни, лакированные ботинки, грязные тарелки и ножи валялись вперемешку на большом столе и на полу. Но видно было, что это жилой кавардак, что его создает жизнь, а не запустение. Комната все равно была милее того склепа, где стояла она, — там широко разливался мягкий свет, очевидно входящий в какой-то просторный, щедрый проем. Пение прекратилось.
