Сейчас она спросит, где же он все-таки был, вот тогда он ей и выложит, что у него есть полное право делать, что ему заблагорассудится, что он не раб. И пора кончать, и хватит, и впредь их жизнь полностью изменится. Разумеется, это совершенно не связано с ночным происшествием, которое является простым эпизодом, а решение о разрыве этой безрадостной связи он вынашивает уже давно.
Уплетая завтрак, он следил за ней. Так-так, по ее движениям видно, что приближается решительный момент. Сейчас начнутся упреки, сейчас заговорит.
— Попробуй сыр, самая натуральная брынза. Удалось вчера купить на базаре у каких-то горцев. Из овечьего молока, ты всегда любил его, вот я и купила, попробуй, Анджеек!
— Ага, люблю.
Дался ей этот сыр, и что означает неожиданно теплое «Анджеек»? Подвох? Хочет усыпить его бдительность, чтобы потом было легче атаковать.
Он съел несколько кусочков брынзы, не почувствовав ее вкуса.
— Правда хорошая? — спросила Рената.
— Да-да, очень хорошая. А ты почему не ешь?
— Я ем, ты просто не замечаешь. А вот ты сегодня не пьешь молоко. Холодное, как всегда, из холодильника.
— Молоко? Правда, я и не заметил, что оно стоит здесь, — попытался оправдаться он, все более теряясь.
Уж очень тяготил его этот завтрак. Разговор то и дело обрывался, ожидаемое столкновение не наступало. Он предпочел бы находиться сейчас вне дома, у себя на работе. Там на него не давит атмосфера этого дома, на полдня он забывает о лицемерии, о мучительном застое, который с некоторых пор угнетает его в этих четырех стенах.
Он выпил молоко. Потом сгреб ладонью крошки со скатерти, сложил салфетку. На том все и кончилось.
Поднявшись из-за стола, он машинально взглянул на часы и так же машинально положил руку на плечо Ренаты. Непроизвольно поцеловал ее в висок чуть повыше уха и вышел, сохраняя на своем лице запах ее волос.
За дверью ему очень захотелось вслух обругать самого себя. Черт возьми, опять то же самое, его гнетет это ложное спокойствие, мешающее прийти к какому-либо решению в этой сложной обстановке. Почему она не накинулась на него с упреками, неужели так доверяет ему? А он…
Нет, он не мужчина, не может разорвать эти путы, никогда не будет человеком свободным, способным к полету. Остается только служба, без которой, по правде говоря, он не мог бы так сносно жить, потому что творчеством, художественной амбицией не прокормишься, чепуха все это. Что бы он ни затевал, все откладывал на потом, ничего у него не получалось. Он мог бы стать ремесленником от искусства и даже преуспевать, но ведь как раз этого он и боялся.
