Увы, но во время бегства из Москвы правителю Руси было не до сундуков с рухлядью. Посему, что в кладовых дворца нашлось – в то старье и одевался.
Княжье посольство смотрелось куда как богаче: высокие бобровые и горлатные шапки, шубы песцовые да соболиные. На шеях сверкали оправленные в золото самоцветы и жемчужные оплечья, ферязи под шубами сияли драгоценным шитьем, о половицы пола стучали резные посохи с серебряной оковкой, с яхонтовым навершием. Однако кланяться пришлось все-таки им: князьям Глинскому и Вельскому, обоим Шуйским и Мстиславскому, боярину Тучкову и прочим думским сидельцам:
– Долгие лета тебе, государь Иван Васильевич!
– И вам здоровья, бояре, – кивнул в ответ юный царь. – С чем пожаловали?
– От всей державы русской и люда православного кланяемся тебе, государь, – сделав шаг вперед, еще раз склонил голову гладко выбритый князь Василий Глинский. Надо сказать, что рябое лицо со множеством старческих морщин сия литвинская мода отнюдь не украшала. – Ведаем, юн ты и горяч! Возжелал деву красную, загорелся сердцем, под венец ее привел. Случается сие, и оно понятно. Однако же побаловал немного – пора и честь знать! Ныне Дума боярская приказов насущных утвердить не в силах, ибо печати ее и подписи незаконными объявлены! В приказах чехарда и разброд, города указы не принимают, Разрядный приказ роспись исполчения нового утвердить не в силах. Посему просим тебя, Иван Васильевич, ныне же в Москву возвернуться и решения Думы подписью и печатью новыми утвердить, смуту ненужную прекратив!
– С какой стати ты, Василий Михайлович, за всю державу и народ православный речи решил вести? – спокойно удивился царь. – Неделю тому назад я повелел собор Земский созвать, на коем люди от каждого сословия и от земли волости сами от имени свого говорить смогут. Сие и выйдет глас державы и народа истинный. Его услышать желаю. Помыслы Руси православной на соборе сем я узнаю в точности, о планах важнейших с народом своим посоветуюсь, с ним и воплощать чаяния общие станем. Вас же, Василий Михайлович, в Думе всего семеро засело. Да и то лишь от одного сословия: своего, думного.
– Может, и семеро! – не выдержав, вскинул посох князь Вельский, на груди которого лежала обширная и седая, хорошо ухоженная борода, наглядно доказывая, что возрастом он своему сотоварищу ничуть не уступает. – Но семь родов древнейших и знатных! Разумность свою и честь веками доказавших! Ты же указами своими смердов худородных в дьяки и воеводы ставишь! Боярских детей на места, исстари княжеские, возводишь! Рода честные позоришь! Где это видано, чтобы князья и бояре люду служивому кланялись, указы смердов черных сполняли?! Ты и в жены-то тоже худородку жалкую избрал! Нечто тебе средь княжон красавиц не нашлось?! Ты что же хочешь, чтобы жены наши и дщери в свите великокняжеской Кошкиной отщепенке прислуживали?! Пустышке безродной кланялись и прислуживали?! Невместно сие!
