Стол Ионенкова находился в нашей глухой, без окон, в торце второго этажа прорабской (его фольклор) рядом с моим. Сейчас он пустовал.
Я перестал вращать отвёрткой, обернулся на женский голос. Ботинки с круглыми замшевыми носками, постаревшие от стирок джинсы, длинная коричневая куртка под кожу – на улице моросило. Кожаная старенькая сумка через правое плечо. Настоящие, не крашеные волосы цвета вот-вот созреющей пшеницы, с изумительным серебристым отливом! И как жестокая и несправедливая точка в конце обвинительного приговора невиновной – бледно-розовая горошина лишнего, дикого мяса у самого крыла носа, слева. Она не так уж кидалась в чужой глаз, однако была заметна.
– Дмитрий Ильича нет сейчас. Обещал скоро прийти. Если хотите, подождите его здесь.
– Я подожду. Можно я тут сяду?
– Можно, конечно. Это его стол.
Я снова принялся за работу. За спиной отодвинули стул, положили на столешницу сумку, мягко захрустели курткой – сели. Глубокий вздох. И следом же – царапанье по коже сумочки, сосредоточенное копанье в бумажках. Стукнула пластмасса ручки о дерево столешницы.
Молчанова Лена. Я знал, как зовут девушку. Она работала рекламным агентом в нашей фирме. Раза два видел её на нашем этаже разговаривающей с Дмитрием Ильичом, озабоченную. Она, видимо, пыталась ему что-то объяснить, рисовала в воздухе руками, а он поедал её живыми и весёлыми глазами и увлечённо давал какие-то советы.
Молчанова Лена. Девушка с хорошим ростом и первоклассными ногами, с прямыми подстриженными волосами в виде мягкого шлема, золотого и лёгкого, как у греческих богинь, – и всё это нивелировано излишеством на лице. «Бедная Лена!» – вздохнул я параллельно с классиком и забыл про неё. До сессии тогда оставалось всего ничего, и мне было не до женщин.
Сейчас она сидела за моей спиной. Я наконец открутил последний болт и отложил отвёртку. Сзади вздохнули снова, листопадный бумажный шелест перелился в бормотанье: «Ничего не могу найти, такая растяпа, ничего…» И вкрадчивым, с сокрытой насмешкой голосом:
– Молодой человек, а вы не хотите со мной познакомиться?
Секунды я медлил: слишком неожиданно прозвучал вопрос. Потом пожал плечами:
– А почему бы и нет? Хочу!
И начал оборачиваться. Сотни раз я делал это в нашей прорабской. Мелькнула оспенная шелуха лопнувшей краски на стене, исцарапанный колпак настольной лампы, несгораемый серый шкаф с инструментами и электробарахлом, узкая полоска панели с размазанным подмёткой тараканом, дверной косяк с криво вдавленным поперёк шрамом, белые двери и воронёный, жирный, кольчатый червь пружины. Снова капустная зелень стены, пожелтевший плакат по технике безопасности. Снова желтизна и зелень сквозь прозрачные полоски скотча, распявшие плакат по углам, левый-правый край стола Ильича и уютно выгнувшееся дно сумочки. Смутный блеск кожи на рукаве под искусственно дневным светом стремится вверх, вверх и… Я замер. Улыбаясь, на меня смотрела сама Татьяна Веденеева…
