В корпусе нашего факультета, двухэтажном, жёлтом здании на отшибе – в парке, под шеренгой серебристых тополей, возле голубых елей-невест и бокастых туй-тёщ с тенями особенно вязкими и непроницаемыми, – затеяли срочный ремонт отопления. В вестибюле штабелем сложили чугунные радиаторы; между парами рабочие в известкованных и закрашенных робах демократично мешались в коридорах с толпами разношёрстно одетых студентов. Не хватало аудиторий, и низенькая, грудастая, широкоплечая и решительная, как таран, Лилька Иванова – наша староста, – выйдя из деканата с ведомостями в руках, тряхнула колечками обесцвеченных кудряшек: «Идем к “физикам”!»
Помню, я спешил в растянувшейся косяком группе «лириков», шагал по аллее – по длинной-длинной плитке нетающего цементного шоколада – к корпусу физического факультета; я догонял, меня нагоняли, жмурился на солнце, и не было сил ни думать, ни бояться. Наверное, у других было похожее настроение. Говорили очень мало и неохотно.
А когда пришли на место, всё как-то оживились. В этом коридоре с вовсе незнакомыми нам людьми, студиозусами и преподами, думающими и говорящими на непонятном большинству из нас, далёком языке технарей, мы были инородными телами, чувствовали это и даже держаться старались вместе, не расходились.
Наши предэкзаменационные страхи здесь казались не то чтобы несерьёзными, детскими, а иного качества. Никто здесь никогда не переживал, что ему не удалось дочитать Сент-Бёва, Бодлера, Жорж Санд или Шиллера с Гофманом, и оттого дрожь наших коленок не резонировала под высокими потолками. Постепенно появилась залихватская надежда, что выйдем отсюда скоро и без потерь, будто действительные инородные тела, благополучно отторгнутые чужой средой.
Заглянули в аудиторию. Совсем как кабинет физики в родной школе! Шкафы с нервически скрипящими дверцами, заставленные приборами и электродеталями. Я узнал амперметры и вольтметры, толстые керамические стержни реостатов, родные по радиоделу диод, триод и пентод. Холодная и плоская морда осциллографа в углу. Крадущийся вдоль плинтуса цвета варёной луковой шелухи кабель в резиновой чёрной оплётке. Торчащие из штукатурки металлические уголки-кронштейны, жирно замазанные салатной краской. Столы со светло-серым пластиковым покрытием и встроенными медными болтами-контактами, а вверх-вниз по красному золоту резьбы – эбонитовые гайки-зажимы. Портреты на стенах: Майкл Фарадей – вылитый Хулио Иглесиас в молодости, растрёпанный и с бакенбардами, и Галилео Галилей – герцог Альба, только без пышного жабо вокруг шеи. Почти стёртый рисунок мелом на доске, бодающаяся интегралами формула.
