Смелость моя умалялась всю дорогу в выстуженном теле, и в деканат, на второй этаж, я поднимался никакой. Опасное безразличие к собственной судьбе вновь овладевало мной. «Пусть не исполнится бессмысленная моя мечта, пусть я заберу документы или меня просто выгонят с четвёртого курса, как «не ликвидировавшего академической задолженности» – только бы не чувствовать рядом с собой сотрясающей равнодушной справедливости Максимовой и не видеть бестрепетной голубизны её глаз…» Так, в общем-то, позорно я думал. Однако ноги упрямо перешагивали вверх, через ступеньки: полз рядом по исцарапанной салатной панели солнечный отсвет совсем другого, безмятежного дня, совсем другие, сострадающие и суровые глаза кричали снизу вверх: «Боря, не смей!» – и тело моё покачивалось не от подъёма по крутой, едва окропленной пыльными окнами лестнице, а от ударов маленьких сжатых кулачков. В таком состоянии я добрался до деканата.
А там новенькая девушка-секретарь, с симпатичным круглым личиком и старательно припорошёнными пудрой розовыми прыщиками, сообщила, что кандидат филологических наук Вэ Ю Максимова больше не работает на факультете, что недавно она уехала к жениху в Киев и, вероятно, уже вышла там замуж. «Горько ей!» – буквально взревел я и был готов расцеловать клеёнчатые обои и милые прыщи несколько испуганной секретарши.
Хвост по зарубежке я и ещё четыре однокурсника-двоечника через неделю сдавали доценту Нинель Осиповне Шаховской, очень полной, среднего роста женщине преклонных лет, с непропорционально маленькой седой и кудрявой головкой. Она оказалась вполне добродушной сонной дамой. Я пересдал даже на «хорошо», вот ведь как получилось!
В начале марта меня вызвал к себе Бешуев. Он объявил мне соболезнующе и без обиняков: в связи с малой и нерегулярной загруженностью должность завхоза в целях экономии средств ликвидируется, мои обязанности переходят к Дмитрию Ильичу, а я увольняюсь по сокращению штатов. Я только рукой махнул. Это не было для меня тайной. Ильич, добрая душа, уже дня четыре усиленно советовал мне подыскивать новое место, говорил прямо: «Боря, шеф копает, шеф копает…» Конечно, потеря работы – сильный удар. Однако у меня уже были кое-какие реальные планы на будущее и небольшие сбережения. Их должно было хватить на месяц безработной жизни. Впереди – сессия, окончание четвёртого курса. Это – главное.
Я закрылся дома, никуда не выходил, только спал, ел и зубрил. Ещё иногда смотрел телевизор. Когда становилось совсем тошно и я переставал понимать читаемое, всегда вспоминал Леночку. И ещё думал о собственных перспективах. Повторяю, они не были эфемерными.
