Курт, человек, который всю свою жизнь только и делал, что убивал себя, мог бы положить конец своим страданиям еще в Париже. Рядом не было никого, кто ему в этом бы помешал. Но он вернулся в Вену и сам приехал в санаторий. Подобная самоотверженность не объяснялась ни теплыми чувствами ко мне, ни любовью к матери, ни, тем более, верой. Ему пришлось подчиниться импульсу другого порядка, намного более мощному: последним конвульсиям тела, восставшего против людоедского мозга.
Скорей всего, я обречена без конца видеть двойственность там, где ее никогда и в помине не было.
Январским утром 1936 года, глядя на улицу через захламленную витрину мастерской отца, я узнала силуэт его брата Рудольфа. «Курт умер», – подумала я. По какой еще причине он мог снизойти до встречи со мной? После катастрофического возвращения из Парижа меня вывели за скобки жизни: в Паркерсдорфе Курт жил в режиме строгой изоляции. Даже Анна, и та не могла мне ничем помочь. Те крохи информации, которые удавалось получить от медсестер, просто пугали. Он напрочь отказывался принимать пищу и целыми днями спал, напичканный снотворными. Я не осмеливалась признаться себе, что возможны лишь два варианта: я либо буду долго ждать человека, запертого в лечебнице для душевнобольных без всякой надежды на выздоровление, либо стану вдовой, не имея никакой возможности облачиться в траур. Я даже не могла убежать и лишь пассивно наблюдала за этим крахом.
Я села и закрыла глаза. Потом услышала, как сухо звякнул колокольчик над дверью и кто-то спокойно поздоровался с отцом. Замерев на месте, я ждала приговора.
– Фройляйн Поркерт? Вас просит приехать Курт.
Чтобы явиться ко мне, ему пришлось сделать над собой невероятное усилие: Курт если и не умер, то был от этого в каком-то шаге.
– Ему очень плохо. Он отказывается есть. Считает, что врачи хотят его отравить. Не могли бы вы поехать со мной в Паркерсдорф? Он очень в вас нуждается.
Отец ничего не сказал, давным-давно отказавшись от намерения спасти пропащую дочь. На втором этаже сестры, перешептываясь между собой, собрали мои вещи. Мать ласково помогла мне одеться: вторжение голой правды в жизнь, наполненную вечными недомолвками, превратило меня в тряпичную куклу. Но в глазах моей семьи визит Рудольфа служил доказательством того, что я занимаю важное место в жизни человека, о котором мы никогда не говорили, призрака, несущего всю полноту ответственности за мою попранную жизнь.
