Я вскакиваю осененный. С Василием Ивановичем мы ходили совсем не туда! Мы смотрели террасу по правому берегу, где когда-то искали потерянный фарт неудачливые золотопромышленники. Под ней и не может быть золота. В этом порукой закон геологии!
Взволнованно я проверяю свои заключения. Да, несомненно! Последняя красная яма прижимается к левому берегу. От нее и направо тянутся груды уже зеленой почвы. Зачем же пробиты вверху десятки шурфов? Как разведчик, я прихожу в наивный ужас! Сколько затрачено сил, сколько напрасно погублено денег... Образчик работы вслепую, творчество доморощенных эмпириков!
И максимовский шурф — разумеется, ерунда. Он не мог существовать никогда, как не существует и россыпь под правой террасой!
Теперь я смотрю на огромный, стеной взвившийся вверх земляной обрыв. Это — левый берег, лохматый от столпившихся кедров. К нему-то и тянутся мои помыслы. По теории тут, под тяжким грузом многометровых напластований, покоится золото. Нужен практический шаг — хотя-бы один глубокий шурф, заданный сверху, чтобы проверить россыпь.
Но прав Василий Иванович. Раньше зимы здесь шурфа не пробить — затопит вода.
— Дядя, ого! — кричит приближающийся Алешка. Он отчаянно утомлен, но и важен ужасно. На привязи, за спиной, болтается глухаренок.
— Ах, ты славный мой, белобровый стрелец! Поздно уж, парень, обед варить, — показываю я на снижающееся солнце.
— Ну, домой пойдем, — соглашается Алексей. — Мамка там слаще сварит!
— Пойдем. Но так, чтобы левым бугром пройти. — Я киваю на заинтересовавший берег.
— Пошто не пройти, — деловито соображает мальчик, — только дальше им будет. Здесь не ходят. Колодник, чаща и медведя боятся. Ну, а нам-то что?
Он готов хоть на северный полюс.
Понемногу я догадываюсь, почему здесь не пробовали работать. Недаром мы перелезли гребень скалы, зубреною стенкой утянувшуюся в тайгу. Скала и смутила, должно быть, разведчиков прошлого, принявших рыхлый увал, лишь прорезанный узкой грядою, за склон коренной горы.
Тем значительнее будет мое открытие.
Пробираемся в гущине. Трещат под ногами ломкие ветки. Колючие сучья торчат навстречу — береги лицо!
Высокоствольный лес и вечер в густую тень погрузили землю. Неуверенно шарят ноги, спотыкаются о гнилье колод. Сырые и прелые испарения плывут в холодеющем воздухе. Опять просыпаются невеселые думы о Голубинском. Мучительно ноют, как простуженный зуб.
Вдруг срывается рябчик. С нервным трепетом крыл перепархивает в глубину хвои, садится на пихту. Я вижу дрожь потревоженного сучка и отчетливо различаю птицу.
