И всё же девка эта была ей опасной, чужой, посторонней. Не могла Настя не понимать той простой вещи, что, коли не угодит она будущей жене, то попросту вылетит в один проворный миг из дому звонкой шампанской пробкой; не станет Павел Сергеич тратить на неё своё ценное время, разбираться да испрашивать, кто кого был у них неправей. Приворожила, хитровка, ясное дело.
В общем, было то, имелось и это. Всякие мысли теперь одолевали её, то борясь меж собой и сталкиваясь, а то уступая путь третьим, мирным, хорошим, какие подсказывали не дурить и не злобничать, а принять жиличку, как положено: угождать ей, как угождала самому, и подлаживаться, как делала это все годы, верно служа и не угодничая. Ей и самой хотелось бы, чтоб не жгло в серёдке, чтоб лишь доброе командовало в ней, не допуская до головы пакостных и завистливых дум, и чтоб и по дому, как прежде, делалось всё, будто б пелось и звенело – от души.
Но наступала ночь, одна, а за ней другая, и, если он не уезжал, то оба они уходили ночевать на своё почти уже супружеское ложе; ей же мечталось, чтобы не было их совсем, ночей этих ненавистных, хотя каждый раз оба желали ей спокойной ночи с самой обходительной и самой что ни на есть неподдельной улыбкой на лице. А главное и самое дурное, что в улыбку ту она верила, но только вера эта не помогала, а лишь добавочно раззадоривала, повергая в новую горечь и приводя к другому всплеску отчаянья и борьбы с самой собой.
А как отбыла Евгения к папе, то стало полегче, ощутимо, по прищепке было понятно – ослабился прихват, рассупонилась, отпустила на сколько-нисколько. А только коротким вышел перестой – тут же вернулась, как и не отбывала никуда. И сам в отбытии, с глазу на глаз остались с ней: одна отрада – спать идёт сама, без него. Ещё Настя обратила внимание на странную штуку, раньше не теребившуюся в голове. Ведь, если честно, в стараниях своих угодить хозяину в постельной надобности, порой забывалось главное, чуткое, живое для женской ответности. Отдаваясь Павлу Сергеевичу, она думала лишь о том, чтобы сделать ему как можно приятней и слаще, подставляясь так и эдак, угадывая по глазам его, по дыханию, по усталости или же по неутомимости, с какой, бывало, брал её, чтобы, отпуская, оставался ею довольный и сытый, как будто и покушал, и понравилось. И чтобы помнил, что в любой миг, только кликни, придёт и подчинится. Сама же брала себе по остатку, если получалось чего подобрать. Со временем вообще разучилась думать в эту сторону, да и чувствовать заодно чего-ничего, будто смирилась с тем, что нет потребности в ней как в живом, трепетном и ответном существе, а есть одна лишь телесная нужда, да и то когда подступит. Однако и такое устраивало совершенно, целиком, безо всяких ненужных голове отвлекающих помышлений.
