– Ясно, – отвечала его маленькая Женька, между делом ковыряя в носу. – Это всё понятно, но вот только не ясно, почему этот случай – противный, и для чего небо нужно вообще, раз его нельзя как надо повесить над нашей степью? – И оба они смеялись после таких или других её слов.
Уже потом, по прошествии лет, она смотрела на его работы серьёзно, подолгу, вдумчиво, даже когда он отсутствовал, – от него это не могло укрыться – и нередко потом что-то говорила ему, часто по существу. А если и не говорила, то спрашивала, предварительно отсмотрев, и вопросы, что задавала, чрезвычайно нравились ему своей необычностью, какой-то неповерхностной простотой.
Именно тогда ему в первый раз пришла в голову мысль о том, чтобы научить самого себя смотреть на свои картины чужим зрением – затем, чтобы видеть ещё больше, учитывая и остальные, не его лишь персональные, ракурсы восприятия.
Поначалу он, признаться, не слишком прислушивался к дочкиным советам. Но потом – стал, когда та заметно повзрослела и окончательно поумнела. Она вообще была умной, с самого начала, и не только потому, что всегда хорошо и легко училась. Цинк даже не так часто в этом себе признавался, но отчего-то ему казалось, что устройством головы Женька пошла именно в него, не в мать. Отсюда получалось, что умная она уже как бы на автомате, по факту простой наследственной принадлежности к отцовской крови. Это было приятно осознавать, это грело и ласкало внутренность, заставляя ответно любить её так, что иногда хотелось схватить дочь, прижать к себе и не выпускать долго-долго, насыщая душу этим их совместным притяжением один к другому. Она тогда, запомнилось ему, когда резко поумнела, стих ещё написала, первый свой, и пришла к нему. Показывать. Он почитал, похвалил, покивал многозначительно, выдавая тем самым отцовский аванс и попутное благословение на это дело. Но через неделю совершенно забыл об этом её свежем увлечении, как и вообще про то, о чём она сочинила свои первые строки. Через пару лет это вспомнилось, но было уже поздно: скорей всего, к тому времени он уже потерял в её глазах опору в этом смысле. Он даже не знал, продолжила ли она свои опыты или всё это было лишь разовым всплеском детской мечтательности, порождённой исключительно подключением её впечатлительной головы к его живописи. И сообразил, что он просто законченный эгоист, которым то ли стал, то ли был всегда, не размышляя никогда в эту сторону…
Женя добралась до квартиры Царёва во Владиленинске к вечеру того же дня. Ей удалось сесть на самый ранний поезд, следовавший до разъезда Тюра-Там, откуда она, два раза пересаживаясь с одной попутки на другую, прибыла кое-как к месту нового обитания. Измучена была безмерно, и не только потому, что обратная дорога, без сна и нормальной еды, вновь чудовищно вымотала её, отняв последние силы, но главным образом из-за этой истории с отцом, совершенно необъяснимой и оставившей самое отвратительное послевкусие. Что с ним было такое, с её папой? Что заставило его так внезапно измениться, выплеснув из себя такое количество яда и затаённых, незнаемых ею ранее обид? На кого конкретно, почему, за что?
