Для того, чтобы добраться до торца барака, надо было миновать этот длинный коридор, вернее, то, что от него осталось. С трудом преодолев завалившиеся балки, перешагивая через ошмётки дранки, куски оборванных обоев, изувеченные двери, сорванные с петель и брошенные тут же вместе с другим мусором, она кое-как наконец достигла места расположения их бывшей квартиры. Входной двери не было, как не осталось внутри этого когда-то жилого помещения ничего, кроме… кроме того, что предстало перед её глазами, от чего она вздрогнула и взялась рукой за дверной откос соседнего проёма – просто, чтобы удержаться на ногах. Повсюду, в хаосе и беспорядке, изгаженные, смятые и обожжённые, где придавленные мусором, в раскуроченных рамах, а в большинстве своём вовсе без них, валялись останки когда-то написанных или нарисованных Адольфом Ивановичем работ. Евгения стояла и молча смотрела на них, едва удерживая равновесие, у места их прежнего обитания в конце этого длинного, переломанного и изгаженного пространства, служившего когда-то барачным коридором.
Она пробыла в неподвижности ещё какое-то время, добирая последние кадры этого варварского разорения. Затем она тем же путём, но ещё более неуверенно переступая через мерзость, вернулась обратно. Парень сидел на замусоренной земле – всё было лучше, чем пережидать порученную ему даму в душной серёдке своего газика. Не дожидаясь вопросов, она коротко бросила ему:
– Заводись, на кладбище поедем.
Парень вопросительно вскинул глаза.
– Какое ещё кладбище? Тут, считай, кругом сплошной могильник, сами не видите? Живых кругом никого, это ж брошенное место, ясное дело, мёртвое. И чего ехали только, лучше б уж на Караганду напрямую, без этих заворотов.
– Рот закрой, – сдержанно сказала она, сама себе удивляясь. Раньше она такого позволить себе не могла, да и не было никогда в её жизни нужды изъясняться в подобной манере. Но теперь это было можно, потому что из этого знойного, наполненного мелкой пылью воздуха, который сдавливал голову, выкачали, как ей теперь казалось, весь кислород, оставив для дыхания лишь один углекислый газ.
Но в тот же момент до неё дошло, достучалось, и на какое-то время слова паренька, как и собственная, незнакомая ей прежде невежливость, заставили её выйти из анабиоза, в который вогнала картина увиденного. И на самом деле, пока ехали, она не встретила никого из тех, кто раньше, так или иначе, обитал на краю их посёлка. Признаков жизни в отдельно раскиданных неподалёку домах, с которых начиналась старая застройка, тоже особенно не наблюдалось. Кладбище – она хорошо это помнила – отстояло от посёлка не так далеко, разместившись в открытой степи. Туда и указала ему, по объездной дороге, короткой, чтобы не через посёлок. Впрочем, того не ведала ещё Евгения Адольфовна, что истощившиеся в этих местах меднорудные залежи вскоре после того, как Цинки оставили Каражакал, сделались причиной всего, свидетелем чему она теперь стала. Но только получилось не сразу и не абы как. Сначала, как водится, элементарно ошиблись в геодезии, зондируя недра, и, базируясь на ошибочных данных, решили расширять разрез, для чего и было принято решение о перенесении кладбища, подпадавшего своим расположением под будущую вскрышу. Ну а после, когда разобрались окончательно и подсчитали, прикинув и сравнив расходы по транспортировке до ГОКа остатков руды с убытками по содержанию посёлка, то вопрос закрыли, насовсем. Кто успел – перетащил останки на другое место, кто не чухнулся, или же так об этом и не узнал, как Цинки, остался с тем, что им оставили: недавнее захоронение, не успевшее даже обратиться в прах, было погребено теперь под одним из отвалов пустой здешней породы.
