Ему ужасно нравились изгибы её тела, её стройные, уже освободившиеся от чулок ноги, каких он не помнил уже чёрт знает сколько лет, её лёгкая, двумя славными колышками трогательно вылепленная грудь с крупными тёмными сосками, её тонкая шея, с маленькой родинкой сбоку, которая была заметна, когда она, нагибаясь, отбрасывала в сторону волны своих светлых кудрей. Ему нравилось, что она всё ещё смущается его, как бы невзначай прикрывая грудь ладонями и семеня к его постели, не изменив позы, вполоборота к нему. Она была его женщина, он сразу понял это, как только её увидел. Сам же он, пожилой и бесстыдный майский жук, утративший всякую способность ухаживать за женщинами, теперь лежал перед ней голый, на спине, распахнув жёсткие створки своего панциря, со взведённым в боевое положение курком, не делая даже слабой попытки прикрыться хотя бы на то время, пока она не приблизится к нему и они не обнимутся. Потом уже всё станет неважным.
Она гладила пальцами эти трогательные светло-рыжие конопушки, обильно, словно весенним солнцем, рассыпанные по его широкой спине, она касалась редких седых волосков на его груди, она навивала их на пальцы, после чего отпускала, выдёргивая мизинец, и они тут же распрямлялись обратно. Он млел, это было видно по тому, как не хотелось ему, проснувшись рядом с ней, отрывать её от себя, чтобы в очередной раз, миновав процедуры привычного, похожего одно на другое утра, вновь затянуть на шее первый попавшийся под руку галстук, наодеколонить голову чем придётся и ехать к месту главной жизни. Что бы ни было, но Павел Сергеевич знал, что она есть и всегда будет для него главная: не эта, а та, какие бы чувства ни мешали ему теперь думать о ней именно так. Да и не думал, если уж на то пошло, никогда. Просто жил, истово занимаясь делом, к которому его привёл его личный Бог. Сам же, атеист до мозга костей, не стал он тому Богу противиться: откинул всё неважное и двинул вслед указке, которая, прежде чем привести Царёва сюда, к этому последнему берегу, сначала немало покружила его по дебрям и глухоманям, затем, ударив с размаху, столкнула в обочину, после чего вытащила обратно и вновь указала перстом на главное дело жизни.
Евгения Адольфовна прекрасно об этом знала и потому сомнениями не терзалась, ко всему была готова. Он был гений, и это надёжно означало, что Богу было Богово, остальным – что осталось от него. Но кто была сама она, если оглянуться и посмотреть на себя новым зрением? Почему он, мученик, баловень судьбы и практически небожитель, выбрал её, а не другую? Сколько сама себя помнила, и насколько эту её особенность подмечали другие, Женька всегда отличалась повышенной толковостью. Точней говоря, своей удивительной, универсальной способностью к любому ученью. Светловолосая голова её, завитая или нет, имела свойство схватывать ученье налету и походя раскладывать предмет по косточкам, размещая каждую из них в отдельно устроенной мозговой ячейке. Дед, Иван Карлович, всегда говорил, что виной тому не сама голова, внучкина или любая другая, а исключительно немецкий подход к делу, зависящий прежде всего от аккуратности и порядка. Ну и сам труд, конечно. Только после этого уже идут мозги, которые без надлежащего уложения в какой-то момент могут просто с лёгкостью перестать подчиняться добрым и правильным сигналам, начудив всякого, о каком бы пришлось сожалеть и раскаиваться весь остаток жизни. Приводил примеры из своих, часовщицких, дел. Смотри, говорил он Женечке, выкладывая перед ней бесчисленные малипусьные колёсики, винтики и пружинки часовых механизмов. Вот, даже если и понимает голова твоя, как сложить их, чтобы всё это, разрозненное и рассыпанное, заработало, затикало и побежало по кругу, не отклоняясь ни в какую неточность, это вовсе не означает, что человек знает, как, в какой последовательности, с каким нажимом и чего не упустив из виду, добиться правильного хода. Опыт, моя хорошая, чистота самого дела, внимательность к своим же собственным рукам, забота о том, чтоб получилось у тебя надолго, на века, – только это может дать мастеру добрый результат, да и то лишь когда одно сложится с другим.
