Я пришел домой рано: ни тебя, ни мамы не было. Впрочем, мама пришла довольно скоро, я едва успел принять душ. Я заметил на ней новое пальто: красивое, модное, длинное, почти в пол. Впервые она купила такую важную вещь, не посоветовавшись со мной. Это пальто казалось мне вражеским танком, который вторгся на мою территорию.
– Ты купила себе пальто? – задал я совершенно идиотский вопрос.
Мама, не спеша, сняла обновку, повесила ее на вешалку и только потом сказала:
– Приветтыраносегодняестьбудешь?
Она именно так и сказала, как я написал: без пауз.
Я люблю иногда вести разговор в эстетике театра абсурда и потому ответил:
– Красивое. Тебе очень идет.
Мама посмотрела на меня и усмехнулась.
– Захочешь есть, скажи: я подогрею, – в ее словах появились паузы, но это было единственно хорошее, что появилось в ее словах.
– Хочу, – сказал я.
Ира, молча, пошла на кухню.
Я сел на диван.
– Зачем мы живем вместе? – спросил я.
– Если тебе хочется – уходи, – произнесла мама совершенно спокойно, даже не повернувшись ко мне от плиты.
Надо было что-то говорить. Возникла чудовищная необходимость произносить любые слова. Только эти звуки, сложенные хоть в какой-то смысл (пусть самый глупый, незначительный, пустой, злой, всё это не имеет значения) не позволял встрепенуться памяти. Потому что если молчать… Не произносить никаких звуков здесь, на нашей с ней общей кухне, когда я сижу на нашем, блин, диване, а Ира стоит так, словно и нет меня вовсе… Так вот, если молчать на этом месте, здесь, сейчас, тогда память встрепенется, стряхнет оцепенение и начнет доить сердце, высасывая из него всякие сантименты… А это – лишнее, ненужная эта печаль, не надо ее вовсе… Уже лучше: слова, слова, слова…
И тогда я и спросил, чтобы не молчать:
– А тебе, значит, все равно: уйду я или нет?
Ира развернулась и посмотрела на меня.
Я очень хорошо знал этот ее взгляд: так Ирина всегда смотрела на официантов, которые делали что-нибудь не то. Твоя мама очень не любит обслуживающий персонал, и поэтому такой ее взгляд мне доводилось наблюдать не редко.
– Тызнаешьдорогойчтоябольна, – из ее речи снова исчезли паузы. – Больна, – повторила Ира, и убрала с глаз рыжую прядь, видимо, чтобы волосы не мешали ей смотреть на меня, как на обслуживающий персонал. Она вздохнула и продолжила уже спокойней, пусть с трудом, но все-таки умудряясь делать паузы. – Поэтому мне категорически нельзя нервничать. И тебе, дорогой, не удастся вывести меня из себя, как бы тебе этого ни хотелось.
