Я не могла этого сделать. Тем утром я унесла таблетки и ступку с пестиком в ванную, пока мама просыпалась и возвращалась обратно в свой бесконечный полусон. Подальше от нее.
Иди обнаружила меня за кухонным столом, передо мной стояла полная тарелка овсянки. У меня не было аппетита. Я потеряла почти пять килограммов с тех пор, как заболела мама. Вещи, рассчитанные на мою более крупную версию, просто висели на мне. Пока овсянка застывала, я думала о том, наберу ли я потерянный вес после смерти мамы или же еще больше похудею. Может быть, я вообще исчезну. Мне было все равно. У меня не было знакомых девочек, у которых нет родителей. Были девочки с отчимами и мачехами, но в Хьюстоне это было редкостью. Почти у всех девочек была любящая мама, которую все мы знали и видели; мама, которая никуда не исчезнет.
Иди убрала овсянку и поставила передо мной чашку горячего кофе и булочку с корицей.
– Ешь, – приказала Иди, и я попыталась.
Она сидела рядом, со своей чашкой кофе. Она хотела сказать что-то о вчерашнем вечере, я это знала. Но я была слишком истощена, чтобы помочь ей это сказать.
– Господь заберет ее, когда придет время, – сказала она наконец и прикоснулась к маленькому золотому крестику, который лежал в ложбинке между ее ключицами, единственное украшение, которое я когда-либо видела на Иди. Ее голос менялся, когда речь заходила о Боге. Даже ее поведение менялось, становилось более строгим. Я не любила этого. Особенно в момент, когда мама лежит наверху, столь близко к смерти, что мне нужно было смачивать ей язык каждый час, иначе он высыхал, как губка.
Я кивнула. Казалось, это был самый простой способ избежать противодействия.
Но я все еще чувствовала, что Иди смотрит на меня. Спустя какую-то секунду она снова заговорила:
– Она просила об этом раньше?
Я слишком устала, чтобы врать.
– Да, – ответила я. – Она начала просить об этом около недели назад. Может, больше. Не помню.
Я посмотрела на Иди и удивилась, потому что она выглядела довольной. Потом я поняла причину. Я не помогла маме. Я хорошая девочка в глазах Иди. Я знала, что делать хорошо, а что – плохо. Она положила руку мне на голову. Приятно, когда к тебе прикасается небольной человек.
– Не люблю, когда люди вмешиваются в Божью работу, – сказала она, а я снова кивнула, ощутив, как сжалось мое горло.
– Я так и делаю, – промолвила я. – Не вмешиваюсь. – На всякий случай я решила пояснить: – Я не могу.
Я уронила маму в пятницу, а в воскресенье вечером Дори с мужем заехали за Иди на своем большом синем «линкольне» – подарке от Фортиеров, – чтобы вместе поехать в церковь. Она не вернется до следующего утра. Мама перестала говорить после того вечера. Она стонала, кричала, издавала другие звуки, но последними ее словами, что я слышала, была просьба о том, чтобы я отправила ее спать.
