Я усадила Томми в машину и села за руль. Джоан была так добра ко мне, когда я впервые приехала сюда. Была добра ко мне, когда умирала моя мама. Она была более чем добра. Она проявляла сострадание ко мне и к моей маме, несмотря на свой юный возраст. А теперь она не могла оторваться от своего ухажера, от секса – называй как хочешь – вместо того чтобы побыть с отцом, который, теряя рассудок, все еще тоскует по дочке.
Я помню каждый дюйм тела моей мамы, даже сейчас, спустя столько лет. Такие вещи, как то, что случилось с ней, не забываются. Впервые увидев ее раны, когда медсестра меняла повязки, я побежала в ванную и меня вырвало. Они выглядели так, будто ребенок играл с ножницами, и уж никак не были похожи на аккуратную работу хирурга. Слава богу, мама тогда спала. Медсестра смотрела на меня с сочувствием.
– Ты привыкнешь, – сказала она, но я не привыкла.
Моей маме делали операцию по удалению опухоли в левой груди, которую обнаружил ее доктор после того, как она пожаловалась на изжогу. Она проснулась в больнице, и обеих ее грудей уже не было. Ей было тридцать шесть лет. Она не могла поднять руки, потому что во время операции были задеты и мышцы. Дома отвести ее в ванную было невозможно, поскольку она не могла взяться за мою шею, поэтому она ходила на утку. И помочь ей могла лишь я – она не терпела медсестер, которых присылали из больницы, а присутствие Иди было возможным лишь тогда, когда мама была настолько напичкана лекарствами, что не думала о том, кто ее видит.
В этом все и дело, и я понимала ее. Нельзя сказать, что меня не возмущала внезапная близость с мамой, – конечно, возмущала, – но я прекрасно понимала, почему она отказывалась от помощи чужих людей. Я понимала, почему она принимала меня. Она любила меня, потому что ее любовь ко мне – это биологический факт: я ее дочь. А она моя мать. У нее не было выбора. Когда мама заболела, я бы сказала, что она никого не любит. Но приближение смерти оголило ее животные инстинкты.
Странно, но она принимала и Джоан. Или, по крайней мере, игнорировала ее, когда та приходила посидеть с ней. Просто отворачивалась и засыпала. Вспоминая, как умирала мама, я думаю о ней, лежащей в своей спальне, на спине, потому что у нее не было сил, чтобы повернуться на бок, ее голова отвернута от сидящего рядом, кем обычно была я. Ее голова лежит на красивой подушке, спальня – красивая и чистая, как и всегда. В детстве меня редко туда пускали, а в подростковом возрасте у меня пропал интерес. Но тогда я проводила большую часть своего времени с мамой и ждала. Я поднимала ей голову, чтобы она смогла проглотить таблетку; разминала таблетку в порошок и клала ей в рот вместе с яблочным пюре, когда у нее не было сил проглотить целую. Меняла ей утку, помогала сходить в туалет. Стирала губкой ороговевшие частички кожи – последние несколько недель ее тело было покрыто зернистыми крупицами, похожими на песок.
