Филот. Так что же я хотел сказать?.. Да, вот что: такая хорошая мысль, какой Фортуна подчас озаряет самую тупую голову, мелькнула сейчас и у меня. Просто мелькнула, и никакой тут моей заслуги нет. Будь она рождена моим разумом, моей находчивостью, разве я не захотел бы обдумать ее вместе с тобой? Но я не могу это сделать: если я поделюсь ею, она улетучится. Она так тонка, так неуловима, что я не в силах облечь ее в слова. Я в состоянии лишь вникать в нее, как научил меня думать первый философ — бог. Уловить, чем она отличается от других мыслей, — вот самое большее, на что я способен. Вероятно, о ней достаточно сказать, что это по существу детская мысль, а удачной я считаю ее лишь потому, что более удачная мне еще никогда не приходила в голову. Как бы то ни было, если она не принесет пользы, то ничему и не повредит. Это уж я знаю точно: моя мысль — самая безвредная на свете, она безвредна, как молитва. Разве ты перестанешь молиться лишь потому, что не знаешь наверняка, поможет тебе молитва или нет? Словом, не омрачай мою радость, Парменион, мой честный Парменион! Прошу тебя, обнимаю тебя… Если ты хоть немного любишь меня… Сделаешь? Могу я положиться на тебя? Можешь ты сделать так, чтобы меня обменяли только завтра? Сделаешь?
Парменион. Сделаю ли? Разве я не обязан сделать? Слушай, царевич, когда ты наконец станешь царем, не ограничивайся только приказами. Приказ — ненадежное средство. Поступай с тем, на кого возлагаешь трудную задачу, так, как поступил сейчас со мной, и если уж он откажет тебе в повиновении… Нет, немыслимо! Он не сможет отказать тебе! Я ведь тоже знаю, в чем человек может отказать.
Филот. Что такое повиновение? Что общего у дружбы, которую ты выказываешь мне, с повиновением? Итак, сделаешь, друг мой?
Парменион. Замолчи! Замолчи! Я твой, безраздельно твой. Да, я сделаю все. Я скажу, непременно скажу твоему отцу, чтобы он вызволил тебя из плена лишь завтра. Почему лишь завтра — не знаю. Да мне и не надо знать. Ему тоже. Мне достаточно знать, что этого желаешь ты. Больше ты ничего не хочешь? Может быть, я должен сделать еще что-нибудь? Ринуться за тебя в огонь? Броситься со скалы? Лишь прикажи, мой дорогой маленький друг, лишь прикажи! Теперь я готов для тебя на все! Одно твое слово, и я совершу даже предательство, пойду на низость! Я холодею при одной мысли об этом, и все же, царевич, если тебе угодно, я пойду на это, да, пойду.
Филот. О мой лучший, мой пламенный друг! О ты… Как мне назвать тебя? Творец моей грядущей славы! Клянусь тебе всем самым святым для меня — честью моего отца, успехом его оружия, благоденствием его страны, — клянусь тебе, что до смерти не забуду твоей преданности, твоего рвения. Ах, если бы мог я достойно вознаградить их! Слышите вы, боги, мою клятву? А теперь, Парменион, поклянись и ты! Поклянись мне свято сдержать свое слово!
