– Номенклатура, – сказал Рябов. – Партбилеты по сейфам рядом с долларами лежат.
– А ты видел? – спросил Горбенко.
– Есть и нормальные, – сказал мужик в углу.
Виктор Александрович склонил голову и шепнул в ухо Кулагину: «Это кто такой?». Колюнчик ответил уголком рта: «Муж Холманской. Теперь здесь работает».
«Муж Холманской...». Слесаренко и раньше, тогда ещё, знал, что у Танечки есть муж, служит где-то по профсоюзной линии, но никогда его не видел и как бы не принимал в расчет, словно мужа и не было, только слово такое и штамп в паспорте; никаких препятствий и заразных осложнений – крутить любовь с замужней женщиной считалось безопасным с медицинской точки зрения, это вам не шалашовка общежитская. «Грязь-то какая в башку лезет...».
Слесаренко тряхнул головой и понял, что потерял нить разговора. Клубок мотался как хотел, люди орали друг на друга и махали руками. Кулагин постучал ногтем по циферблату часов: пора заканчивать. Виктор Александрович и сам понимал, что пора. «Бесполезно все это...».
Толстая Танечка так и просидела молча и не подошла, когда прощались-обнимались на улице возле кулагинской машины. Слесаренко был ей за это благодарен, потому что ни к чему, не нужно, одна неловкость. Зато протиснулся насупленный Горбенко, забормотал сердито-извинительное, вполголоса и на «ты», как они были раньше начальник и лучший каменщик.
– Сам ты как, Саныч? Со стройкой совсем завязал?
– Ну почему совсем? Я как раз в Думе вопросы строительства курирую. Так что всё родное...
– Тогда ладно, – как бы успокоился Горбенко. – Ты, это, лишнего в голову не бери. Надо так надо, поговорим с народом. Когда выборы-то?
– Как это когда? – изумился Виктор Александрович.
– В декабре уже выборы. А вы что, не знаете?
– Откуда знать-то? Все же молчат.
– А газеты, а телевидение?
– Местная пресса выборы замалчивает, – раздался за спиной голос Кулагина, – а областная просто не доходит.
– Информационная блокада, – сказал многознающий склочник Рябов. – Так и доложите там, наверху.
– Вы вообще за кого, Константин Михайлович? – обратился к нему Слесаренко, и люди слегка расступились от Рябова. – Москву ругаете, Тюмень ругаете, а теперь и местных поносите. Не пойму я вас, Рябов. Вы что, на весь мир обозлились?
– А чего на него злиться? – Рябов поправил на голове лысоватую шапку. – Всему миру до меня, Рябова, никакого дела нет, жив я или помер – никакого. Вот и я так же! Сегодня вы приехали, одно говорили. Завтра другой приедет...
