– Разве не будешь скучать? Здесь такая природа, а берег меловых утесов чего стоит!
Вдруг К. показался очень изможденным, в нем уже проявлялся какой-то байронизм, который позже он что есть сил начнет лелеять и пестовать.
– Единственное, по чему тут стоит скучать, Мередит, это ты.
Но разве можно было его не любить?
– Иди сюда, давай, садись ко мне на колени, как тебе нравится. Бедный ребенок!
– Все свалилось сразу… Селвин, мерзавец, наговаривает на меня, занижает показатели успеваемости… Если провалю литературу, не видать мне на Пасху фонографа. После общего молебна Селвин грозился высечь меня розгами при всех в классе. Еще тот лягушатник… Разве может француз быть компетентен в разборе национальной поэзии? Мерзкий Левандо…
– Блевандо! – выпалил Перси.
Мальчики прыснули со смеху. По-прежнему держа гребень, М. разворошил прическу школьного отщепенца.
– С кем ты общаешься?
– С теми же. Пол Штайн и Натан Гардинер. Сам знаешь, выбор невелик.
Услышав знакомые имена, Мередит поморщился: «Это несерьезно. Они ничего не понимают». Старшему уже довелось бывать в круге Клайва, и садовая голова Гардинер, «грабельки-удобрения-душистый горошек», спортсмен-любитель, мастеривший чучела птиц, раздражал его сильнее остальных своей правильностью, какой-то несвойственной детям хладнокровной разумностью. Ничего-ничего, недолго одногодкам осталось вместе кататься на качелях. Пусть К. действительно скорее переедет, а там можно будет влиять на него через миссис Эрншо.
Когда отходил поезд в столицу, играли громкий марш.
Клайв всегда собирал чепуху. Швейные ножницы, миниатюрные книжечки с цитатами мудрецов, жемчужины рассыпавшегося мамочкиного ожерелья, выцветшие фотографии и пожелтевшие письма, открытки незнакомых городов.
«Что он держит в своей шкатулке сейчас? – гадал Мередит. – Замаранные чернилами стихотворные каракули? Или, может быть, свои баснословные писательские гонорары? Или скрипичные струны да конский волос смычка – что там может понадобиться его даме?» Клайв женился на музыкантше, когда ему было двадцать, и проклятые женатики до сих пор были вместе.
(Мой) Клайв спал глубоким летаргическим сном в раздельной супружеской спальне, либо прерывистым в гостиничных комнатах, либо чутким на бежевом сиденье автомобиля, и, проснувшись, скидывал с себя (мои) липкие пальцы, длинные музыкальные щупальца, сердито бормоча: «Отстань, Перси, это же сон».
Он плелся в ванную, щуря заспанные подслеповатые глаза, и включал воду, и под воду располагал тяжелую непроветренную голову. Там М. цеплялся водой за его волосы фамильного цвета воронова крыла, и просачивался под кожу мутью поэзии, тягой к странствиям, тоской по изяществу.
